На лестнице мы с Алькой поссорились: я сказал, что чуть не убил Емоцию, а он возразил, что дело не в Емоции, а в том, что Валя К. видела, как нас выгоняли.
— А что, слабо вернуться? — спросил он.
Это было глупо — идти прямо к тому месту, где стояла Валя, потому что Емоция по-прежнему прохаживался в двух шагах от нас. Она улыбнулась, увидев меня, и показала глазами на инспектора — с ужасом, но, может быть, и с восхищением.
Я подошел к ней, и мы поговорили. Согласен ли я с Орестом? Она тоже считает, что из псковского ОСУЗа ничего не получится.
— Шесть часов в воскресенье, — сказал инспектор, почти не разжимая рта, когда я, нарочно не торопясь, проходил мимо.
Это значило, что в воскресенье я должен отсидеть с восьми до двух в пустом классе.
Емоция не записал меня в кондуит, не послал родителям «Извещение», и Алька рассмеялся, когда я все-таки пошел отсиживать свои шесть часов в воскресенье.
— Понимаю, — подмигнув, сказал он, — любовь требует жертв.
Я пожалел, что сторож Филипп запер меня в чужом классе. Мы переписывались с гимназистками, занимавшимися в первой смене, и я мог бы ответить Верочке Рубиной, которая сидела на одной парте со мной. В последнем письме она сообщила, что еще никого в своей жизни она не поставила на пьедестал. Верочка была дура.
…Первые строчки как бы сказались сами собой, еще дома, когда я готовил себе бутерброд:
Утро было ясное, и не «туманный лик», а весеннее солнце взошло над городом, наполнив его светом, от которого все с каждой минутой становилось просторнее и трезвее — голоса, шум шагов, стук копыт по булыжной мостовой, отдаленный звон колоколов Троицкого собора. Звонари ударили в колокола, это значило, что архиерей уже выехал из дома. Валя была в соборе, на архиерейской службе.
Обо мне нельзя было сказать, что я «навсегда поник». Я был широкоплечий, рослый не по годам, ходил по-военному прямо и еще вчера сделал на параллельных брусьях трудное упражнение, которое мне долго не удавалось. Но почему-то трезвость, параллельные брусья, стук копыт не находили себе места в моей поэзии…
Нечего было надеяться, что Валя придет раньше половины второго. Я видел однажды, как у собора встречали архиерея. Все было черное — лакированная карета, величественный кучер, который высоко и свободно держал руки, вороные рысаки, горбившие шею, косившие налитыми кровью глазами.
И архиерей был весь в черном, в длинной, до пят одежде с широкими рукавами, в мантии, от которой тянулся, спускаясь на плечи, длинный шелковый шлейф. Четверо служителей кинулись к карете, двое взрослых открыли дверь, выдвинули крыльцо,, подхватили владыку под руки и повели в собор, два мальчика понесли за ним концы покрывала…
Половина двенадцатого. Алька, скотина, не пришел, и, прождав его еще полчаса, я завернул в бумагу пятак и бросил его проходившей мимо знакомой девочке, младшей сестре Любы Мознаим. Девочка принесла две сайки, я спустил нитку с грузилом, съел сайки и продолжал сочинять:
В ту пору я писал две-три строфы в день, хотелось мне этого или не хотелось. Дмитрий Цензор, которому я однажды осмелился прочитать свои стихи, сказал, что мне надо учиться. Я учился. Но надеялся я на другое: а вдруг мне удастся придумать одно-единственное, удивительное, ни на что не похожее слово, которое сразу поставит меня в один ряд с лучшими поэтами мира? Мне хотелось, чтобы слава упала с неба, явилась, как Христос народу, постучала в дверь, вошла и сказала: «Я — Слава».
Время остановилось и снова двинулось вперед, когда я увидел Валю. Она стояла, подняв милое, уже успевшее загореть лицо, — искала меня за слепыми окнами, отсвечивающими на солнце. Я спустил ей записку на нитке. В записке были стихи:
Она прочла записку, оглянулась по сторонам и написала несколько слов: «Увы, не дано и мне! Скучала ужасно». Мы поговорили знаками. Она показала на пальцах — девять. Это значило — в девять часов. Где? Она пожала плечами. Это значило: конечно, там же!
Мы встретились вечером на черной лестнице Летнего театра.
Первая любовь
1
Не в силах сдержать радостного возбуждения, я, как волчок, вертелся перед гимназистками на катке у Поганкиных палат. По утрам, едва проснувшись, я в отчаянии боролся с мучительным чувством неудовлетворенного желания. После: четырнадцати лет оно не оставляло меня» кажется, ни на минуту.