Освещенные окна

Я не знал тогда, что его неслыханная содержательность на всю жизнь останется для меня требовательным примером. Что и после своей безвременной смерти он останется со мной, поддерживая меня в минуты неверия в себя, безнадежности, напрасных сожалений. Что в самом нравственном смысле моего существования он займет единственное, как бы самой судьбой предназначенное место.

Немцы ушли

Казалось бы, ничего не переменилось в городе после отъезда Юрия осенью восемнадцатого года. Солдаты по-прежнему шумели в бирхалле и стояли в очереди у публичного дома, офицеры с моноклями по-прежнему гуляли по Сергиевской, надменно приветствуя друг друга. Но что-то переменилось.

В городском саду, на темной аллее, гимназисты набили физиономию немецкому офицеру и ушли как ни в чем не бывало.

Во дворе кадетского корпуса по-прежнему маршировали, по-гусиному выкидывая ноги, солдаты. Однажды — это было на моих глазах — один из них спросил о чем-то офицера, тот резко ответил, и начался громкий, с возмущенными возгласами, разговор между солдатами, стоявшими в строю, — еще недавно ничего подобного и вообразить было невозможно. Я нашел среди солдат того «интеллигентного» в очках, которому мы с реалистом всучили «Пауков и мух», и решил, что это — наша работа. Но потом оказалось, что для взволнованного разговора в строю были более серьезные основания: Германия проиграла войну, кайзер Вильгельм бежал в Голландию, и династия Гогенцоллернов прекратила свое существование.

…Похоже было, что немцы потеряли интерес к тому, что происходило в городе. Они собирались уходить — это было совершенно ясно. Но почему, прежде чем уйти, они занялись вывинчиванием медных ручек сперва в гостиницах «Лондон» и «Палермо», потом в учреждениях и, наконец, со все возраставшей энергией — в частных домах? На вопрос нашего домовладельца Бабаева (который долго, грустно смотрел на следы, оставшиеся от больших ручек, украшавших парадные двери) Herr Oberst ответил кратко:

— Приказ.

Не помню, чтобы тогда, в восемнадцатом году, кто-нибудь объяснил мне смысл этого приказа. Уже в наши дни я узнал, что ручки из цветного металла были нужны для производства оружия. Но может ли быть, чтобы, только что проиграв войну, немцы стали готовиться к новой?

Немцы ушли, Herr Oberst вежливо простился с мамой — может быть потому, что она одна хорошо говорила по-немецки, а может быть потому, что он, с полным основанием, считал ее главой нашего дома. В гостиной, где он жил, еще долго чувствовался сладковатый запах табака — он курил трубку. Я и прежде не любил эту комнату с ее шелковым потрепанным гарнитуром, а теперь стал заходить в нее только на час-полтора, когда надо было позаниматься на рояле. Я стал учиться поздно, в четырнадцать лет, увлекся, быстро продвинулся и так же быстро остыл. Искать причину, чтобы бросить занятия, не приходилось — причин было много. Я выбрал самую простую: в комнате было холодно, и пальцы стыли. После отъезда немца в гостиной перестали топить.

Немцы ушли, и хотя под Торошином сразу же начались бои, как-то удалось узнать, что Юрий с Сашей благополучно добрались до Петрограда.

Деньги, мыло и папиросы «Сэр» подействовали, и караулы, как было условлено, пропустили «большевиков» (так они называли Юрия и Сашу) через линию фронта. Но наши, очевидно, усомнились, что они— «большевики». Они уложили бы их на месте, если бы Юрий не потребовал, чтобы его провели к Яну Фабрициусу, который командовал фронтом. Фабрициус — громадного роста латыш с великолепными усами — сказал Юрию, что он подослан белыми, и Юрий, глубоко оскорбленный, накричал на него. Это произвело впечатление, и они, уже спокойно, поговорили о положении в Пскове. Город, с точки зрения Юрия, был «в состоянии испуганного онемения».

— «Как кролик»… — начал было он — и спохватился.

— «Перед разинутой пастью удава», — спокойно докончил Фабрициус.

Потом привели Сашу, но и он оказался не робкого десятка. Ответил на вопросы смело и с толком — и Фабрициус не только отпустил их, но даже приказал устроить на поезд.

«Испуганное онемение», — сказал Юрий, и это было действительно так. Белые продержались в городе недели две, и это были недели похоронные — почти каждый день кого-нибудь провожали. Из знакомых гимназистов были убиты Юрий Мартынов, старший брат Андрея, и Ваня Петунии, веселый розовый мальчик, учившийся в одном классе с Сашей и однажды заглянувший к нему, чтобы покрасоваться новенькой офицерской формой.

Его отец — «Чаеторговля Петунина и Перлова» — сказал в городской думе речь, в которой с горечью спросил: кто виноват в смерти его сына? За что он голову сложил? За свободу? Где она, эта свобода?..

Я плохо помню день, когда белые отступили и наши заняли город, — без сомнения, по той причине, что к вечеру этого дня произошло событие, заслонившее в моей памяти все другие.