Освещенные окна

Уже было известно, что миллионер Батов пытался бежать, попался и, по слухам, расстрелян на месте (его дом с единственным в Пскове мозаичным фасадом, на котором изображены яхты под парусами, и до сих пор сохранился на Завеличье, у бывшего Ольгииского моста), уже были арестованы офицеры (и в их числе те, кто сидел по домам, сторонясь и белых и красных), когда отец решил пройтись по Сергиевской, соскучившись клеить свои скрипки.

У него не было штатского пальто, и он надел шинель, с которой, вернувшись из полка, своими руками спорол погоны. Никто его не останавливал — казалось, что повода не было, а сам он ничего и никого не боялся.

Он ушел, а час спустя явились перепуганные Бабаевы и сказали, что они собственными глазами видели, как отца арестовали и повели по Кохановскому бульвару, очевидно в тюрьму. Плохо было дело, и кончилось бы оно совсем плохо, если бы на другой день Юрий не приехал из Петрограда. К счастью, он приехал с двоюродным братом Алей Сыркиным, который был командирован в Псков Чрезвычайной комиссией.

Аля был высокий, худой, с серовато-зелеными глазами, в которых мелькало подчас жесткое выражение. Нос у него был с горбинкой, лицо узкое, волосы рыжеватые, вьющиеся, губы слегка полураскрыты. Пистолет в кобуре был пристегнут к солдатскому ремню, который туго стягивал его мальчишескую фигуру.

Два года тому назад я видел его на свадьбе сестры — еще гимназистом. Сын очень богатого человека, владельца типографии, он в первые же дни Октябрьской революции взял из сейфа завещанные ему матерью драгоценности. Получая партийный билет, он выложил их на стол, весомо подтвердив таким образом свои политические убеждения.

Впоследствии я не раз виделся с ним. Он перешел на дипломатическую работу, стал дипкурьером, потом советником и объездил весь свет, не удивляясь ничему на свете. «Рим как Рим», — вернувшись из Италии, однажды сказал он мне в ответ на мои нетерпеливые расспросы…

Не знаю, куда отправился, с возмущением пробурчав что-то неопределенное, Аля, но часа через два отец вернулся домой. У него был озадаченный вид. Он провел ночь в битком набитой камере, не спал и теперь, плотно пообедав, завалился в постель. Проснувшись, он все рассказывал о каком-то бароне, который лежал рядом с ним на полу, оборванный и голодный. Барон этот — молодой человек — был самой заметной фигурой среди немецкого офицерства. Еще недавно он носил богатую шинель с серебристым меховым воротником, что не полагалось по форме, и повсюду появлялся с какой-то приезжей красавицей актрисой. Из-за нее-то он и остался в Пскове, хотя легко мог уйти с белыми, — вот чем был озадачен отец. «Дураком, дураком, дорогой мой», — жалея барона, говорил он. Это значило, что надо быть дураком, чтобы рисковать жизнью из-за актрисы.

Прощай, Псков

1

В декабре восемнадцатого года приехал из Москвы Лев, похудевший, в болтавшемся на нем полушубке, в некрасивой меховой шапке с ушами, — и для меня это был первый день новой, неведомой жизни.

Еще в пятнадцатом году он перевелся в Москву на медицинский факультет университета. С первых студенческих лет он наотрез отказался от помощи родителей, позволив присылать ему только гильзы и табак — это стоило дешевле, чем папиросы. В Петрограде он жил на стипендию — 200 рублей в год — и уроки. В Москве, где жизнь была дороже, нанялся писать объявления для торговых фирм, магазинов и ресторанов — они печатались на больших транспарантах, которые развешивались в почтовых отделениях, в парикмахерских, в столовых.

Потом он стал «нянькой душевнобольного», как он называет себя в своих воспоминаниях. Не оставляя ни днем ни ночью своего сорокалетнего пациента — образованного человека, прекрасного пианиста, он играл с ним в шахматы, помогал собирать коллекцию спичечных коробок, соглашался, когда сумасшедший утверждал, что он — московский градоначальник, сочувственно выслушивал соображения о том, что Полина Виардо отравила Тургенева, — и гонялся за своим пациентом по всей Москве, когда тот с неожиданной быстротой на ходу вскакивал в пролетавший трамвай. Сумасшедший — сын богатого человека — любил проводить вечера в ресторанах и кафешантанах, и таким образом Лев познакомился с жизнью, о которой знал до той поры сравнительно мало. Случалось, что пациент в бешенстве набрасывался на свою «няньку», и тогда Льву «не очень хорошо спалось» рядом с ним, в комнате, которую приходилось запирать на ключ, чтобы больной не сбежал из дома. Работа оплачивалась превосходно, но брат уволился через два месяца. Август Летавет, который, устроил его на эту должность, продержался только полтора.