Освящение мига

Над шахматной доскою площадей —
предутренние выцветшие звезды.
Ладьи мерцают, высятся слоны,
штурмуя призрачные королевства.
Какие пешки после прежних воинств!..
Лоснясь, колышет мутная вода
слегка заплесневелые утехи:
подгнивший плод вчерашней пылкой страсти,
обглоданное месяцем лицо,
ненужный катыш скомканной надежды,—
все, что осталось от припасов дня,
объедки наших торопливых празднеств.

И умирающий открыл глаза.
Свет, размочаленный неплотной шторой,
к тому, кто сам почти что отошел,
доходит взглядом — не глядит, а глянет,—
глаз, повторяющий отображенья
над гибельною кромкой, пустота
стеклянных бездн, алмазная могила,
зеркальная утроба для зеркал.

Оливия, его голубоглазка,
лианы струн под белизною рук,
сверкающая арфа водопада
и беззащитность под волной до самой
зари, где вновь постель, копна белья,
художества воды на грязной стенке,
и чье-то тело за спиной, как встарь
жующее угрозы и попреки,
и тошнотворность вымытых небес.
Зевает явь, зеркаля по углам
свой наизнанку вывернутый ужас.

А замурованный в себе опять
тканину мыслей ткет и распускает,
сковыривает струпья, по складам
раскладывает имя так и эдак,
но вместо склада все один разлад,
и давит ношей ношеное имя.
Он роется в себе, ища себя,
а докопавшись, столбенеет с воплем:
кто тут? И, как фонтанная струя,
вопрос взметается, круглясь бутоном,
но никнет, подсеченный в полный рост,
чтоб немо рухнуть с обморочной точки
об стену обломившимся клинком.

Былая укротительница молний
и та, скользнувшая нежней, чем тень,
по блещущему жалу гильотины;
спустившийся с луны оригинал
с букетом самых свежих эпитафий;
фригидка, ненасытными ночами
шлифующая каменную плоть;
подросток, приютивший в переносье
голодного и хмурого орла
одной и той же неотвязной мысли;
нагое древо об осьми ветвях,
которое любовь разит, багрянит
и пепелит на каждой простыне;
затворник, хоронящийся в печалях;
покойница, торгующая телом,
чтоб с первым петухом вернуться в гроб;
убитый, поджидающий убийцу;
тот, кто утратил тело или тень,
тот, кто клянет себя, и тот, кто ищет,
спешит и не находит, — все они,
живые трупы, на краю мгновенья
оцепенели. Время на распутье,
день в нерешительности.
Пробудясь
в привычной тине, город разлепляет
глаза — и снова те же вымпела
и высь окаменевшего полета!
Уроненное в воду ожерелье…
А конница Святого Марка мчит
вдоль зыбких перламутровых строений,
зеленая, спускается к лагуне,
и скачет морем прямо в Цареград.
Знобит громады столбняка и камня,
а редкие живые в этот час…
Но утро вламывается с размаху,
сминая разом корчи и зевки.
Раскатом смеха брызнули осколки,
и вот он, ножевой удар луча.