Освобождение (ЛП)

Не включая свет, я шагаю в кромешной темноте к гардеробной напротив моей кровати и дергаю за свисающую цепочку. Раздается щелчок, и внутри загорается голая лампочка.

Уставившись в пустоту, я снимаю с себя пасторский воротничок и рубашку и остаюсь в одной белой майке. Я все еще слышу скрипучий голос того мужчины. Чувствую запах его дыхания. Запах виски и сигарет. В его словах не было ни капли раскаяния. Нет, ему доставляло удовольствие безнаказанно причинять боль ребенку, невинному агнцу. И если он не солгал, то этот ребенок зарыт где-то на Энджелс Пойнт — признание, которое я не смогу ни подтвердить, ни опровергнуть, пока не выясню это лично завтра на рассвете, до утренней мессы.

Массируя раскалывающуюся от боли голову, я тяжело дышу через нос. В мыслях полный хаос. Битва между моим долгом священника, верностью приходу и инстинктами человека, побывавшего в наихудших глубинах ада. И хотя я искренне верю, что все мы заслуживаем Божьей милости, среди нас встречаются такие… настоящие волки среди овец, что по самой своей природе нераскаявшиеся хищники, охотящиеся на самых безобидных и уязвимых.

«Он может ошиваться где-то поблизости, может причинить вред другому ребенку».

Я бью кулаком в стену. Из гардеробной доносится дребезжание, а по костяшкам пальцев пробегают волны боли. Схватившись за дверной косяк, я прислоняюсь к нему головой и до ноющих спазмов стискиваю зубы.

Каждая клеточка моего тела, всё, что делает меня больше мужчиной, чем священником, умоляет меня выследить этого человека и придушить. Сама эта мысль оскверняет все мои принципы, но мне и так известно, что я не такой, как мои собратья-священники. Уже одно мое прошлое отличает меня от других, но мои мысли, а также причины, по которым я избрал такой путь, тоже были иными, чем у остальных семинаристов. Все они стремились посвятить свою жизнь тому, чтобы помочь людям познать Бога, а я — убежать от переполнявшей меня жажды насилия, видоизменить и превратить свой гнев и боль во что-то менее разрушительное, и обрести, наконец, покой после той самой ночи, когда весь мой мир распался на части. Каждый день я из последних сил стараюсь сдержать гнев, сохранить с трудом сокрытые тайны, а этот человек, этот нераскаявшийся грешник своим признанием сломал лёд и выпустил на свободу всю эту ярость.

И несмотря на это, даже моя глубоко укоренившаяся природная сущность находится в полном раздрае, потому что духовнику запрещено обращать услышанное на исповеди во вред кающемуся. Именно так гласит Каноническое право. Именно это на протяжении долгих веков ценой своей жизни защищали священники. Перед моими глазами проносятся имена Яна Непомуцкого, Христофора Магалланеса, хорошо известных святых отцов, которые в условиях войны и под угрозой пыток не нарушили тайну исповеди, в то время как я сдерживаю растущую во мне ненависть. Я не имею права сдать его властям, даже если это желание обуревает меня сильнее, чем струящийся по венам гнев, внушающий мне причинить этому мужчине вред.

Как-никак, тайна исповеди неприкосновенна, это акт доверия, исключительная встреча кающегося с Богом.

Я дал клятву укреплять доверие моих прихожан. Защищать их. Клятву, оберегая которую мои предшественники терпели жестокие мучения и шли на смерть. Нарушение такой клятвы повлечет за собой автоматическое отлучение от Церкви. Latae sententiae. (лат. буквально «заранее вынесенное решение» — термин, употребляемый в Каноническом праве Римско-Католической церкви. Определяет конкретные поступки, за которыми следует автоматическая экскоммуникация, предполагающая соответствующие духовные наказания и определённую процедуру обратного соединения с Католической церковью. — Прим. пер.)

И что тогда? Мне слишком хорошо известно, что происходит, когда все исчезает, когда остаёшься наедине со своими мыслями, не имея ни цели, ни отдушины. В одном шаге от смерти. Я это уже проходил.

Я сделал, как меня учили, — призвал его обратиться к властям.

Но я не могу оставить без внимания жестокое убийство ребенка. Не могу.

Открыв глаза, я вижу у своих ног какой-то предмет. Клочок бумаги, на котором оранжевым карандашом написано: «Папа, я тебя люблю». Я опускаюсь на колени, чтобы его поднять, и от подступивших слёз обрывок расплывается у меня перед глазами. Я мысленно возвращаюсь в ту ночь, восемь лет назад, когда, работая над новой сделкой, засиделся за столом до позднего вечера и, потянувшись в карман пиджака, вытащил из него эту записку, ставшую теперь не более чем воспоминанием.