Освобождение "Звезды"

Обычную свою «бдительность» проявил Жур и при чтении «Семейной хроники» иркутского поэта и публициста Сергея Иоффе. 300 замечаний оставил он на полях рукописи! «Судя по замечаниям, — писал мне Сергей после получения рукописи, — ему (Журу. — Г. Н.) хотелось бы видеть в моей вещи повесть об отце. Я же писал о другом — о невозможности вос­кресить человека, об утрате нами памяти о наших предках, о бесполезности поздних попыток понять их жизни...» (Письмо от 21.03.84). Повесть была на­печатана в Иркутске (Восточно-Сибирское книжное издательство) в 1995 году, уже после смерти С. А. Иоффе (1935—1992).

Грустно вспоминать и о попытке напечатать стихи и прозу известного иркутского поэта Марка Сергеева (1926—1997). Сначала удалось организо­вать его встречу с редакцией во время одного из посещений Марком Ле­нинграда. Он рассказывал о своих работах, читал стихи и произвел хорошее впечатление. И Холопов, и Жур были в восторге. Договорились, что для на­чала Марк пришлет стихи, а позднее — что-нибудь из исторических работ. Вскоре он прислал небольшую подборку стихов, на мой взгляд,, очень хоро­ших. Их прочел В. Кузнецов и заверил меня: стихи «пойдут», дескать, он давно знает Марка, любит его поэзию и его самого. Проходит месяц, дру­гой — стихи не «идут», лежат. Я интересуюсь — почему? Кузнецов снова уверяет меня в том, как сильно он любит Марка Давидовича, но глаза его при этом подозрительно виляют. Я нажимаю, и Слава «раскалывается»: по­нимаешь, старичок, стихи Марка затормозил Жур, говорит, пусть полежат, у нас своих «Давидовичей» хоть отбавляй, не можем же мы допускать в на­шей «истинно интернациональной» «Звезде» некий перекос... Я пошел к Журу — в чем дело, почему талантливые стихи известного мастера откла­дываются, в то время как посредственным — зеленая улица? Жур опешил в первый момент, но быстро нашелся: стихи хороши, но они уж больно «си­бирские, провинциальные», пусть автор пришлет еще что-нибудь, дадим обязательно! И, как любил делать, шутливо побожился. Искушенный в раз­ного рода формах отказа, я понял, что со мной играют в самый обычный ре­дакционный «футбол», о чем я так прямо и сказал Журу. Он, по традиции имевший право решающего голоса по разделу поэзии (как большой знаток творчества Тараса Шевченко), стал заверять меня, что в «инциденте» с Мар­ком Сергеевым виноват Кузнецов, взял да и вернул автору всю подборку... Что мне было делать? Биться головой об эти бетонные стены? Или бить морду «Славке Кузнецу»? А если Кузнецов говорил правду, а лгал Жур? Как потом выяснилось из разговора с Марком, стихи вернулись без како­го-либо объяснения — лишь коротенькая отписка: «В связи с перегружен­ностью журнала по разделу «Поэзия» стихи возвращаем. Примите привет, Г. Холопов».

Вот одно из отвергнутых стихотворений Марка Сергеева:

А что нам дается без платы?

Немного: зарницы вдали,

рассветы, дожди и закаты,

два метра могильной земли...

А впрочем, и это — не даром:

рубцами невольных отмет

на сердце — удар за ударом —

ложится рассвет на рассвет.

И счет неожидан и властен,

за счастьем — несчастия жди:

мы платим суровым ненастьем

за наши грибные дожди.

А годы ветшают, как платье,

как снег отшумевших статей...

За наши могилы мы платим

отчаяньем наших детей,

за каждый закат — по крупице

всего, что в пути обрели,

и жизнью — за вспышку зарницы,

внезапно сверкнувшей вдали!

Я не мог написать Марку о подробностях этой истории и не мог просить его присылать новые материалы. Наверное, он понял, что с его стихами про­изошло что-то не очень хорошее, но ни разу не заводил об этом разговор. Отношения между нами оставались, как прежде, теплыми, дружескими.

Возврат стихов Марка лишь ускорил мое решение уйти на «вольные хлеба».

Перелопатив (в который раз!) свой «Город», я наконец сдал его в «Звез­ду» точно в срок, согласно договору. В сентябре 1982 года состоялось засе­дание редколлегии по роману. Роман был принят, естественно, с замечания­ми. И 19 ноября Холопов подписал мое заявление об увольнении «по собст­венному желанию в связи с переходом на творческую работу». .

Когда мы стали прощаться, Холопов вдруг задержал мою руку в своей и спросил, не желал бы я остаться в составе редколлегии. Я чувствовал тепло­ту его руки, и глядел он на меня как-то тепло, без прежней настороженно­сти. Еще секунда, и мы бы обнялись, как очень близкие люди, несмотря на все, что нас разделяло. У Георгия Константиновича повлажнели глаза, он легонько подтолкнул меня к выходу, и я ушел.

«Человек текуч», — когда-то сказал Толстой. Текучи мы все, грешные, в том числе текуч был и Георгий Константинович...