От А до Я. Избранные рассказы русских писателей

Прошлой осенью я ехал по какому-то делу через Петровский парк, ранним утром. Погода, после двухнедельного дождя, была теплая и ясная. Я велел кучеру ехать шагом и о чем-то крепко задумался; когда же очнулся, мы почти выезжали из парка. На одной из скамеек, находящихся недалеко от ворот сада, я заметил старческую фигуру, показавшуюся мне знакомой. Странная поза, которую принял этот старик, заставила меня остановиться и выйти из экипажа. Старик сидел, широко расставив свои руки, как будто обнимая кого-то. Он лепетал бессвязные речи и, с видом глубокой нежности, делал гримасы, могущие выражать поцелуй.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

— Я с обезьянкой своей… с обезьянкой разговариваю, — отвечал он разбитым голосом и поднял на меня свои робкие глаза.

— Соловцов!

Я предположил, что имею дело с человеком, потерявшим рассудок. Ласками и убеждениями я заставил его сесть в экипаж и отвез его к себе.

По приезде домой я поколебался в убеждении, что Соловцов сумасшедший. Он рассказал мне события последних трех лет своей жизни так связно и просто, мотивировал свое настоящее положение так естественно, что я до сих пор не знаю, был ли он маньяком, или только человеком глубоко несчастным.

— Помните, вы встретили меня в Ментоне, — говорил он. — Я праздновал тогда свой медовый месяц. Моя жена была прежде актрисой и до замужества носила фамилию Мерцаловой. Этой фамилией полны скандалезные хроники многих провинциальных городов. В 18 лет она перебывала в десятках мужских рук, и все эти руки оставили на ней свои грязные следы. К сожалению, я узнал об этом слишком поздно. Я пережил много тяжелых минут, но никогда не напоминал ей ее прошлого. Первые полгода своей супружеской жизни я прожил, однако, спокойно и счастливо. Потом, мало-помалу, стали проявляться ее грязные инстинкты, ее пошлые убеждения и позорные привычки. Еще в Ментоне поднялись слухи, неудобные для моей супружеской чести. Тщетно я уговаривал ее, мать моего будущего ребенка, пощадить свою репутацию, напрасно я окружал ее всей добротой, на какую только был способен, ее неотразимо тянуло к себе болото, в котором она выросла. Чувство горячей любви к ней заменялось во мне чувством презрения и отвращения. Она возвращалась домой с своих оргий пьяная и утомленная, но я не имел права расстаться с нею, потому что ждал от нее ребенка. Это время, наконец, наступило.

Ненавидя меня, она перенесла свою ненависть и на ребенка. Однажды, возвратившись домой, я увидел, что она била его, восьмимесячную крошку! Я не буду говорить вам, что я с ней сделал. К моему отвращению присоединился ужас. Тело малютки было покрыто синяками. Ребенок умер, когда у него начали прорезываться зубки. Я захворал и, когда пришел в сознание, то узнал, что моя жена уехала с лакеем из гостиницы, в которой мы жили… Вот тогда-то я и понял, что…

Соловцов остановился.

— Что же вы поняли?

— Что муки и ужасы, которые причиняла мне когда-то эта фантастическая, омерзительная обезьяна, ничто в сравнении с муками, которые может доставить — венец создания — человек, женщина, почти ребенок.

— С тех пор, — продолжал Соловцов, — вы, может быть, не поверите мне? — я всей душою, безумно полюбил мой фантастический призрак, — мою обезьяну, но она не являлась ко мне. И только недавно… месяц тому назад… она пришла ко мне… пришла разделить мое одиночество. Если бы вы знали, как я был рад ей! Я отдал ей всю любовь и всю ласку, которые накопились в моем сердце. Когда она со мной, мне становится легче. Я знаю, что у меня есть друг, безмолвный и беспомощный, но который зато не принесет мне и огорчений, который не разорвет в клочки моего сердца.

Соловцов замолчал.

— Да, — сказал он потом, — к такой нежной деликатности никогда не была способна моя жена. Когда мне грустно, обезьяна не смеется и даже, — прибавил он шепотом, — я заметил однажды на ее глазах… слезы!

Пантелеймон Романов «Черные лепешки»

I

Когда до Москвы оставалось тридцать верст, Катерина уже не могла спокойно сидеть в вагоне. Ей казалось, что она никогда не доедет. И с каждой верстой сердце билось все сильнее и сильнее.

Вчера она узнала, что Андрей, работавший уже пять лет на заводе, сошелся и живет с другой женщиной. Сам он ничего не писал ей и ни в чем не изменился по отношению к ней: к празднику по-прежнему присылал деньги, изредка писал письма. Говорили, что он теперь каким-то председателем и хорошо живет. Может быть, ему ничего и не стоит посылать ей те сто рублей, которые он посылает, а остальные четыреста — пятьсот с той проживает. И, казавшаяся ей прежде большой, сумма в сто рублей теперь вдруг представилась оскорбительно маленькой.

Что ей сделать, когда она приедет в Москву? Ворваться к нему, застать его на месте, устроить скандал?.. Пусть люди видят, что он подлец и негодяй. Стекла еще побить… нарочно голыми руками, чтобы в крови были. А эту стерву за косы!

«Ах, пралик, пралик, что наделал!»