От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

В течение двух лет, 1915 и 1916, мы с Эрихом Брауэром, без ведома моего отца, с помощью одного из сотрудников напечатали в нашей типографии литографическим способом и выпустили небольшим тиражом три номера журнала с символическим названием “Die blauweiße Brille”. В них мы выразили свою боль по поводу идущей войны и ситуации, сложившейся в стане сионистской молодёжи. Мы противостояли сумятице, воцарившейся в сионистском лагере из-за этой войны. Мы распространяли журнал через членов “Jung-Juda” и конечно же вскоре собрали обильную жатву насмешек и обличений за наше «подрывное» выступление. Брауэр писал в модном тогда экспрессионистском стиле, я же держался традиционных форм поэзии и прозы (мне было тогда восемнадцать). Пафоса и полемического задора мне было не занимать, так, сам того не осознав, я сделался молодым автором.

Именно “Die blauweiße Brille” свели меня лично с Мартином Бубером. Уже в первом номере (если позволено так назвать несколько экземпляров издания, которые мы смогли распространить) в конце лета 1915 года мы опубликовали карикатуру и пародию на него. Бубер отреагировал неожиданно: он пригласил нас к себе в гости. Я был основательно раздражён его отношением к войне, особенно его статьёй, в которой он с энтузиазмом рассуждал о молниеносном пробуждении, которое будто бы сулит война. Эта статья была напечатана в достойном ежемесячнике “Der Neuer Merkur”[59], издателем которого был Эфраим Фриш, галицийский еврей, как и сам Бубер. Я также не забыл статью его ученика (впрочем, давно от него отпавшего и перешедшего в противоположный лагерь политического сионизма) Генриха Моргулиса, которая привела меня в негодование, и горячо упрекнул Бубера за неё. Бубер был тогда вдвое старше меня. Вёл он себя великолепно, к моим словам относился с полной серьёзностью (Брауэр, человек весьма стеснительный, почти всю нашу встречу промолчал) и даже дал понять, что в принципе мог бы изменить свою позицию. Как личность он произвёл на меня очень сильное впечатление, и при следующих наших встречах, продолжавшихся ещё несколько месяцев, оно только укрепилось. Я был крайне удивлён, что мои слова о том, что я изучаю Талмуд, произвели на Бубера умиротворяющее действие. По-видимому, это убедило его, что он имеет дело с вполне серьёзным молодым человеком.

Первая страница журнала “Die blauweiße Brille“ от 4 сентября 1915 (№ 2)

Он также рассказал нам о готовившемся к изданию своём журнале “Der Jude” – название, которое 65 лет назад отзывалось немалой гордостью в восприятии и евреев, и христиан. Выбирая это название, Бубер тем самым напомнил о журнале, снискавшем славу борца за эмансипацию евреев за 80 лет до этого[60]. Но если Габриэль Риссер и его авторы боролись за эмансипацию евреев как немцев (иудейского вероисповедания), то журнал Бубера, безусловно, лучший еврейский журнал на немецком языке, когда-либо существовавший, отстаивал эмансипацию евреев именно как евреев, как народа среди других народов. Вскоре Бубер пригласил меня сотрудничать в этом журнале, так что во многих его выпусках, начиная с первого номера и заканчивая последней книжкой, содержится немало моих юношеских статей и рецензий, и среди них моя первая (60-летней давности!) работа, посвящённая каббале, также известное число моих переводов из еврейской поэзии и прозы, в частности, перевод очень важного эссе Бялика «Галаха и Агада», заказанный мне самим Бубером. Я и сам по собственной инициативе перевёл для его ежемесячника статью Й.Х. Бреннера, содержащую острую критику этого эссе, однако она никогда не была напечатана.

Сколь бы ни были многочисленны наши расхождения с Бубером и как бы ни углублялись они по мере моего знакомства с источниками, я всегда в высшей степени уважал его как личность, и более того, преклонялся перед ним. Он был абсолютно чужд всякого догматизма и с открытым сердцем относился к чужим мнениям. В годы, предшествовавшие моей эмиграции, я часто встречался с ним, и он с вниманием и симпатией следил за развитием моих представлений. Его слабости не могли ускользнуть от меня, но воспоминания о многих беседах, которые я вёл с ним о хасидизме и каббале, когда я обращался к изучению первоисточников, и ожидания, которые он, очевидно, возлагал на меня, – всё это умеряло в моих глазах жёсткую критику Вальтера Беньямина в его адрес.