От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Подлинный еврей Гейдельберга в те годы – это не раввин-антисионист, не один из городских профессоров-евреев, ассимилированных, обращённых в христианство или евреев наполовину, которых было очень немало, а тридцатипятилетний учёный, живший отшельником, чью скромную комнату рвались отыскать те немногие, кто жаждал живого еврейского слова. Я говорю о Залмане Рабинкове, образ которого незабываем для всех, кому посчастливилось посетить его в уединении. Рабинков был идеальным мэтром «изустного учения». Он не писал ни книг, ни статей и не оставил потомкам никаких сочинений – всё им созданное заключалось в его беседах. Много лет спустя после нашего знакомства он, насколько мне известно, опубликовал какую-то свою работу, но она не имела большого значения и того яркого блеска, который исходил от речи этого человека, когда он сидел в своей прокуренной комнате и на свой лад трактовал какой-нибудь отрывок из Талмуда на тему иудейского права. Знаток Талмуда, из хасидской семьи, внутренне сблизивший систему Баал-Шем-Това с системой своего философского героя Германа Когена, он покорял сердца слушателей. Строгое соблюдение заповедей, свободный дух, открытое сердце – всё складывалось в образ великого учителя. Он прожил в Гейдельберге почти двадцать лет. Было бы преувеличением сказать, что люди «стекались» на его лекции по трактату «Бава Меция»[61], но он действительно был знаменит, и слушать этого оригинального мыслителя было истинным удовольствием. Спустя годы, когда в Иерусалиме был открыт Еврейский университет, нашлись здравомыслящие люди, предлагавшие пригласить его в Иерусалим в качестве первого профессора Талмуда. От этого уникального человека и его живого преподавания ожидали больших свершений, но его кандидатура была отвергнута ради штатных представителей иудаизма как науки. Ведь он, в конце концов, никогда не публиковался.

Грете Лиссауэр познакомила меня с некоторыми еврейскими студентками, которые происходили из полностью ассимилированных семей. Иные из них уже были крещены, но вдруг открыли в себе еврейское сердце и теперь не знали, что с этим делать. Тони Халле, чей отец был одним из некрещёных судей Высшего суда Пруссии, уже почти закончила курс германистики, но положение дел с еврейской ассимиляцией перестало её удовлетворять. Она записалась в семинар Ясперса, звезда которого в то время ещё не взошла. Ясперс готовил тогда материалы для своего труда «Психология мировоззрений», принёсшего ему впоследствии широкую известность, и с интересом собирал сведения о самых отдалённых духовных явлениях. Я спросил её, чем она там занимается. «Пишу работу о хасидизме», – был ответ. С несколько наигранной наивностью я продолжал: «Вы что-то об этом знаете?» – «Знакома по книгам Бубера, естественно». – «И только?» – «Ну да, а разве есть что-то ещё?» Так началась наша дружба. Я побудил её заняться ивритом; она приехала в Эрец-Исраэль всего через несколько лет после меня и стала, несмотря на сравнительно слабое знание ивритского синтаксиса, одним из самых уважаемых в стране и влиятельных преподавателей языка, а также основательницей прогрессивной «Новой гимназии», из числа самых лучших в Тель-Авиве[62].

Другая моя приятельница, Кэти Холлендер, происходила из глубоко ассимилированной среды и тоже была на несколько лет старше меня. Грете Лиссауэр познакомила меня с ней в Берлине: «Посмотри на неё, она урождённая бедуинка, европейское платье на ней совсем не сидит». Её дед несколько лет работал врачом в Южной Африке, а вернувшись в Германию, крестил свою семью: жену, которая была дочерью радикального реформистского раввина из Айзенаха Менделя Хесса, и шестилетнего сына, впоследствии – отца Кэти. Мать её происходила из семьи в основном крещёной, отец был учителем в гимназии Наумбурга, города, буквально кишащего антисемитами.