От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

В марте 1919 года в Берне было много евреев, встречались среди них и такие, что привлекали меня своим обликом и интересным разговором. После распада Габсбургской империи возникли новые государства, которые победителями во Второй мировой войне рассматривались как союзники. В результате евреи, недавно воевавшие в австрийской или венгерской армии, стали гражданами уже существовавших государств, аннексировавших значительную часть Венгрии, или гражданами государств новых (Югославии, Польши, Чехословакии и Румынии с её новыми территориями). Они получили паспорта, дававшие им право ехать на мирную конференцию в Париж или Лондон как представителям еврейского меньшинства, и большинство из них остановились в Берне, чтобы дождаться там французской визы. Целью их было потребовать национальных прав для еврейских меньшинств, и до известной степени они в этом преуспели – во всяком случае, на некоторое время.

Так я познакомился с Хуго Бергманом, библиотекарем Немецкого университета в Праге, видным сионистом школы Ахад ха-Ама и Мартина Бубера, а также одного из основных сотрудников журнала “Der Jude”. Он обладал разносторонним и поистине удивительным умом. Как философ он был последователем Антона Марти и Франца Брентано. Оба они были готовы обеспечить ему университетскую карьеру – лишь нужно было заплатить за это небольшую цену, то есть креститься. «Какое значение имеет этот чисто формальный и показной шаг для такого современного человека, как вы?» – говорили они ему. Он сделал себе имя книгами по философии, мне приходилось читать его работу о Бернарде Больцано, одном из великих основоположников математики. Вместе с тем он испытал сильное влияние Рудольфа Штайнера, теософа и, позднее, основателя мистической школы под именем антропософии, к которой я отнюдь не принадлежал. Убеждённый сионист, Бергман выучил иврит и зашёл в нём так далеко, что опубликовал в журнале «Ха-Шилоах» статью об учении Анри Бергсона, первую на иврите. Это был скромный человек с безграничной тягой к познанию[111]. Когда он приехал в Берн, на нём была полная форма австрийского офицера (хотя и без знаков различия!). Он сказал мне, что по окончании своей миссии, вероятно, уедет в Лондон, где займёт место одного из руководителей культурного отдела Лондонского сионистского исполнительного комитета, куда Хаим Вейцман[112] пригласил многих интеллектуалов из упомянутых новых государств. Хотя я весьма критически относился к его статьям в “Der Jude”, его живая личность мне очень нравилась и приятно меня удивила. Между нами возникли непосредственно-доверительные отношения, чему немало способствовало то, что как раз в эти месяцы я подумывал посвятить окончание учёбы в университете изучению каббалы. Я рассказал ему о своих колебаниях между математикой, философией и каббалой (или иудаизмом в целом), что вызвало у него жаркий отклик. Большую часть своей жизни Бергман сохранял диковинную привычку: во время разговора он доставал маленький блокнот и записывал всё, что говорит собеседник, как слова учения какого-нибудь мудреца. Через много лет я узнал, что он обращался так со всеми, даже и со своими университетскими студентами, но тогда, в Берне, я был просто поражён, что кто-то стенографирует мои речи, ведь, в конце концов, я был всего лишь двадцатиоднолетним юнцом, а мой собеседник – взрослым человеком с репутацией большого мыслителя. Особенно его интересовало, как я «перевариваю» проблему сфирот в каббале.

Хуго Бергман, первый директор Еврейской национальной и университетской библиотеки, с сотрудниками библиотеки. Иерусалим. 1935

Хаим Вейцман на борту «Роттердама». Штат Нью-Йорк. Апрель 1921

«Никогда не мог этого понять», – вздыхал он и вытаскивал свой блокнот! Мы с Эшей приглашали его по пятницам на ужин и говорили часами. Память об этих разговорах продолжала жить в нас, когда мы приехали в Израиль.

Мой интерес к каббале пробудился ещё в 1915 году, и у меня до сих пор сохранились первые пометы и записи о книгах, которые я тогда прочитал. В том же году я купил книгу Арона Маркуса «Хасидизм» (1901), первую немецкоязычную монографию на эту тему, написанную немецким евреем, который жил в Польше, стал хасидом и последователем адмора Р. Шломо из Радомска[113], одного из великих цадиков.