От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Я был очень далёк от каких-либо симпатий к раввинату. Но хотелось разобрать эти загадочные тексты, их диковинную символику и сделать их понятными – для себя и для других. В раввинских семинариях на такие опыты смотрели косо. Летом 1919 года я напал на тему, очень мне созвучную, которая была подсказана всем моим чтением этой литературы и казалась не только плодотворной в позитивном смысле, но и философски актуальной, – говорю о лингвистической теории каббалы. Это был юношеский азарт, если не сказать амбициозность. Но стоило мне посерьёзнее вникнуть в предмет, как я понял, что знаний моих совсем не хватает для научно ответственного исследования этой темы, и что самое лучшее – подойти к делу методично, начав с малого. В результате работу по языковой теории каббалы я в 1920 году отложил, а написал её гораздо позже, через пятьдесят лет.

Весной 1919 года я встретил доктора Карла Мейера, моего медицинского ангела-хранителя, на свадьбе его племянницы, о которой я уже упоминал. Он взглянул на меня, отвёл в сторону и сказал: «Герхард, что с вами происходит? Ваш вид мне не нравится. Приходите ко мне завтра в обед, пока я не уехал обратно в Лезен. (Во время войны он был призван в армию и заведовал санаторием для тяжелораненых русских военнопленных, подлежащих обмену между Германией и Россией, их лечили во франкоязычной Швейцарии. Здесь также проявился его талант к языкам, и он отлично освоил русский за поразительно короткое время.) Намётанный глаз врача его не обманул. Я путём суровой экономии откладывал из своего месячного бюджета пару сотен франков на покупку книг, теряя порой чувство меры и расплачиваясь за это авитаминозом – зимой на протяжении многих недель я питался в дешёвом ресторанчике одной только швейцарской тёртой картошкой с яичницей. В итоге мой благодетель написал в письме моим родителям, что я плохо питаюсь, и к моему ежемесячному содержанию было добавлено пятьдесят франков. Я стал питаться лучше, да ещё и смог откладывать больше денег. Отныне я сытно обедал в одном пансионате, где все гости сидели за одним столом. Там я познакомился с одной набожной дамой лет пятидесяти с лишком, протестанткой из хорошей бернской семьи. Это было время, когда в Венгрии развернулась коммунистическая революция, в которой евреи сыграли очень заметную роль. Среди гостей пансионата находился и глава венгерского посольства в Швейцарии, который, как и все остальные члены посольства, явно был на стороне «белой» военной оппозиции большевикам. Кто-то упомянул Белу Куна[120], в ответ раздалось несколько замечаний, разгорелась дискуссия, которая покатилась по привычным рельсам. Я в ней, естественно, отстаивал сионистскую точку зрения. Упомянутая дама заинтересовалась моими речами и пригласила меня к себе домой на вечер, желая получить разъяснение по некоторым вопросам сионизма. Это был единственный случай за время моего пребывания в Берне, когда меня пригласили в нееврейский дом.

До сих пор я не упоминал, что у меня был родственник в Цюрихе по имени Артур Хирш, двоюродный брат моей матери, профессор математики в Швейцарском федеральном технологическом институте. Он был одним из первых учеников великого математика Давида Гильберта, вызвал большой интерес уже своими первыми работами и считался восходящей звездой математики. По рекомендации Гильберта ему прислали вызов в Цюрих, тогда – престижный перевалочный пункт для многих великих учёных от Теодора Моммзена до Альберта Эйнштейна. Однако творческая сила дяди, прекрасного и добросовестного преподавателя, рано угасла. Он до старости оставался жить в Цюрихе, где помог начать карьеру многим математикам нового поколения. Он был холостяком и очень замкнутым человеком. Я знал его с детства, потому что он часто навещал мою мать, и всякий раз, когда мы с ней бывали в Швейцарии, заезжали в Цюрих, где дядя всегда водил нас в одно и то же кафе, из которого открывался прекрасный вид на город и озеро. Когда я снова оказался в Швейцарии, я его посетил. Он мне сказал: Защити уже диссертацию по математике, становись моим ассистентом и получишь возможность проявить свой научный талант в области дифференциальных уравнений. Меня, однако, отвращал его крайний немецкий шовинизм. Я, как мог, держался от него подальше, чтобы избежать бурных и безнадёжных дискуссий. Только на старости лет он протрезвел и «сдался» в швейцарское гражданство.

VIII Мюнхен (1919–1922)

В середине сентября 1919 года я вернулся в Берлин и оставался там почти месяц до праздника Суккот. Ещё в Швейцарии я обменялся с Агноном несколькими письмами после того, как послал ему сонет на его книгу «И кривое станет прямым», принятый им дружелюбно. Теперь мы встретились в Берлине, и я узнал, что он помолвлен с Эстер Маркс.