От Блока до Бродского

К тихим лирикам причисляли также Анатолия Владимировича Жигулина (1930–2000), Олега Григорьевича Чухонцева (род. в 1938). Наиболее очевидно свойства тихой лирики проявились в творчестве Николая Михайловича Рубцова (к нему мы еще вернемся).

Однако это противопоставление, первоначально объясняющее, систематизирующее поэзию эпохи, конечно, нельзя абсолютизировать. Поэт – не спортсмен, обязанный бежать по одной дорожке. Выступавшая вместе с другими на стадионах «эстрадная» Б. Ахмадулина по особенностям стиховой речи и тематике была близка, скорее, не Маяковскому, а классической традиции: «Влечет меня старинный слог. / Есть обаянье в древней речи. / Она бывает наших слов / и современнее и резче» («Влечет меня старинный слог…», 1962). С другой стороны, и тихие лирики в случае необходимости обращались к гражданским темам и манифестам, образцом которого можно считать только что процитированное стихотворение В. Соколова.

Поэтов военного поколения разделила война. В эпоху «оттепели» были опубликованы чудом сохранившиеся ранние стихи погибших подававших большие надежды Павла Давидовича Когана (1918–1942), Михаила Валентиновича Кульчицкого (1919–1943), Николая Петровича Майорова (1919–1942). Песня на стихи П. Когана «Бригантина» (1937) превратилась в один из символов шестидесятых годов.

После войны лицом поколения стали Константин Михайлович Ваншенкин (род. в 1925), Евгений Михайлович Винокуров (1925–1993), Юрий Давидович Левитанский (1922–1996), Александр Петрович Межиров (1923–2009). Но особо значительным представляется творчество двух авторов.

Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986) упорно создавал реальную, непарадную, трагическую историю века и страны («Я историю излагаю…» – начинается одно из стихотворений), лирический эпос, свое «Кому на Руси жить хорошо», состоящее, однако, из коротких стихотворений. Он писал о сталинских репрессиях и до сих пор преданных вождю генералах, погибающих в океане лошадях и страшной участи военнопленных в Кёльнской яме, старухах без стариков в одиноких квартирах и инвалидах в бедной городской бане. Многие стихи Слуцкого не проходили цензуру и были опубликованы только после его смерти.

Один из постоянных мотивов поэзии Слуцкого – память, долг живых перед погибшими (здесь он очень близок Твардовскому). Несколько стихотворений поэт посвятил другу студенческой юности М. Кульчицкому. Одно из них – негромкий и гордый реквием – написано от лица погибшего, но объединяет павших и живых в единое «Мы» (очень важное понятие для поэзии военного поколения).

Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.

Сейчас все это странно,

Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),

За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
За здравие живых!

(«Голос друга», 1952

)

Давид Самуилович Самойлов (1920–1990) соединял с памятью о войне (ему принадлежит прекрасная формула, передающая самоощущение поколения: «Сороковые, роковые, / Свинцовые, пороховые… / Война гуляет по России, А мы такие молодые!», 1961) интерес к дальней истории. Он профессионально занимался пушкинской эпохой и писал о ней. Его баллада «Пестель, Поэт и Анна» является проницательным анализом различий между мышлением политика и поэта. Поэма «Сон о Ганнибале» посвящена драматической биографии пушкинского предка. В ироническом «Струфиане» смерть Александра I иронически связывается с пришествием инопланетян, которые похищают императора.

Самойлов был мастером и поэтической миниатюры, краткостью и афористичностью напоминающей эпиграмму.

Да, мне повезло в этом мире —
Прийти и обняться с людьми
И быть тамадою на пире
Ума, благородства, любви.

А злобы и хитросплетений

Почти что и не замечать.
И только высоких мгновений
На жизни увидеть печать.

(«Да, мне повезло в этом мире…», 1982

)