От Дуная до Лены

Так я попал в ПЭЖ, пост энергетики и живучести, — в самое сердце атомохода. Здесь светят лампы дневного света и работают какие-то молодые парни в белых и синих халатах, как в нормальном московском НИИ. Вот этого с залысинами как зовут? Этого? Олег Гегелов. Я его определенно где-то встречал, может, в МВТУ, может, на улице Горького, где-нибудь в кафе «Арктика».

От самого входа по стенам тянутся какие-то стойки с кнопками и лампочками, пульты, экран телевизора, огоньки, рычажки — весь антураж для научно-фантастического романа; вот примерно в такой обстановке кровожадный посланец фирмы должен вцепиться в горло молодому инженеру Сергею… Но все тихо-мирно. После пароходного века «Ермака» здесь совсем другой, атомный век. Дежурный инженер вводит меня «в курс».

— У нас три реактора. Там урановые стержни. Небольшой запас урана-235. Вот и все наше топливо. Плаваем на нем уже третью навигацию.

Уран-235 вызывает у меня всякие малоприятные мысли.

— Опасно?

— Ну существует надежная аварийная защита. Реактор вот за этой стенкой, но сама стеночка — тоже дай бог: сталь, бетон, вода. Атомный взрыв теоретически невозможен. А от теплового тоже есть защита. Вот эта красная — аварийная кнопка: выводим стержни в активную зону и сразу глушим процесс. А потом за полчаса можно горячие стержни снова пустить…

— Вот многие говорят, вредно.

— Вредность в пределах нормы. Как на вредном производстве. Нам же платят за вредность, как, скажем, в горячих цехах. Есть допустимая доза радиации. Носишь карандашик в кармане и сдаешь его дозиметристу. Среднюю норму радиации не превышаем. Остальное — как видишь…

Потом ребята расспрашивают про наш перегон. Гегелов восхищенно цокает языком:

— Эх, столько портов — и Волгоград, и Феодосия, и Ростов. А опасное дело?

Я отрицательно качаю головой: «Чего там…» Но даю понять, что это вам не атомоход, где можно в узконосых мокасах всю полярную зиму ходить. Ты вот на нашей «лайбе» по льду поползай.

Когда я выхожу из ПЭЖ, на атомоходе спят. Все, кроме вахты. В коридорах пусто. В столовой на стульях — джазовые инструменты. Полусвет музыкального салона. Линолеум отливает мрамором. На шахматном столике — отложенная партия.

А корпус ледокола гудит. «Ленин» ломает льды, и трофеи его битвы, смыкаясь за кормой, лупят в бока наших самоходок и танкеров…

С утра опять подморозило. На леерах иней, длин-ный-длинный…

Прилетел вертолет, привез почту. Мы сидели на солнечной палубе «Ленина». Там их матросы опять что-то подкрашивали, подмазывали — наводили блеск.

Они все мечтают о стоянке в Диксоне. Очень уж они в этом автономном плавании скучают по портам. Коля, симпатичный такой паренек из Проскурова, сказал мне:

— Вот в Диксоне заживем! Там чудачек навалом!

Чуть не сорвалось у меня с языка, что там, мол, тоже пустовато в Диксоне, а потом думаю, зачем? Так скорее время идет: сперва ждешь Диксона, потом — Мурманска, а потом — отпуска.

Льды становятся все плотнее. Плотность льда тоже измеряют в баллах: так вот сегодня уже десять баллов. Льды трутся о корпус самоходки, и звук от этого какой-то садняще-скобяной. И вода журчит среди битых льдин, противно напоминая о былых пробоинах.

По радио передали, что на последнем нашем танкере пробоина в районе грузовой марки. Второй танкер тоже получил повреждения. Там все мои южные друзья. Вот им сейчас достается: у них воды уже чуть не на два метра в трюме.

Дела наши не особенно хороши. Началось сжатие льдов. Атомоход пробивает канал, а он тут же заплывает льдами. И льды бьют наши «каруцы», как называет их один измаильский моторист. Слушали по радио разговор Клименченко с капитанами танкеров (рулевая у нас теперь радиофицирована, а все суда на одной волне с флагманом работают). На последнем танкере ребята приспособили для аварийных работ помпы, которые стоят у них для приемки топлива, и почти откачали воду. Теперь будут ставить цементные ящики. На втором танкере тоже заделывают свищи.

— Подбивайте клинья. Откачивайте воду. Молодцы, молодцы! — это их Клименченко все время подбадривает.

«Ленин» и так шел осторожно, а теперь пришлось свести скорость до минимума.

Идем в районе бухты Марии Прончищевой. Все чаще попадаются моржи — огромные, неподвижные, ленивые. При подходе «Ленина» некоторые из них неторопливо слезают в воду и плывут. Это самые нервные. Остальные и ухом не ведут. На льдах после них остаются треугольные проталины.

«Там же добывают клыки от рыбы, называемой морж», — писал еще в XVI веке Ричард Ченслер. Неповоротливость и домоседство дорого обошлись моржам: в Баренцевом их перебили совсем, а в Карском осталось мало, и охота на них запрещена. Нам привелось видеть и тюленей. В общем в этом «арктическом кольце жизни» Арктика обитаема. Недаром же американский исследователь В. Стефенсон, живший во время больших переходов только за счет местных ресурсов, называл Арктику «гостеприимной». Впрочем, мне это слово никогда бы на ум не пришло: холод, мрак, и мы опять еле-еле ползем через сплоченные льды.