От глупости и смерти

Дженни кивнула и пошла за потрепанной колодой. Мы расположились на диване, и пока она тасовала карты, я закурил. Некоторое время мы молча играли. Наконец, когда у меня вышли четыре пики и я обогнал Дженни на двадцать пять очков, я сказал:

– Я поговорил с Роджером. Он передумал.

– Ты ничего ему не сделал?! – Это было первое, о чем она подумала. Не о деньгах, не о том, что с ней будет, нет – как там Роджер.

Я на секунду почувствовал себя неловко до колик – как будто я влез в разборки между двумя людьми, которые знают друг друга куда лучше, чем незваный советчик, стремящийся их помирить.

– Он в порядке. Мы просто поговорили, и я убедил его, что ответственность на нем. Он отдаст тебе деньги до четверга.

Дженни опустила руки, и я увидел ее карты – не очень, прямо скажем.

– Слава Богу, – выдохнула она. Она сильно побледнела, как будто что-то в ней умерло, как будто какой-то жизненно-важный ингредиент ее характера вступил в реакцию с неизвестным катализатором и испарился.

Дженни выронила карты и откинулась на спинку дивана, закрыв глаза. У нее были белокурые с рыжиной волосы, которые она обычно собирала в хвост – не самый популярный стиль у современных девушек. Но ей это шло, и ее юность радовала глаз. Я посмотрел на ее, и что-то во мне перевернулось.

Она что-то сказала.

Я не расслышал, что, и сначала подумал, что мне показалось. Она не выбирала слова, просто выплескивала свой страх и неуверенность.

– Ох, Кенни…

Голос из прошлого. Непонятно чей – одной из тех, с кем я встречался, когда был еще достаточно молод, чтобы помнить всех, кто согласился со мной переспать, и мог сосчитать своих партнерш на пальцах одной руки. Может, это была моя вторая девчонка, не помню, как ее звали. Нет такого человека, который не помнил бы своего первого мужчину или первую женщину. Вторые – другое дело. Возможно, что и она… как бы то ни было, дело прошлое, а сейчас, в настоящем, Дженни сказала: «Ох, Кенни», и я прижал ее, худенькую, к себе, не выпуская из руки карт. Она посмотрела на меня. Я забыл, какого цвета ее глаза, но помню, что в них кружились крапинки, как пылинки в луче солнечного света.

Я вдохнул запах ее чистых волос. Этот запах тоже напомнил мне прошлое: глупые, незначительные вещи, вроде поля озимой пшеницы, по которому я бегал в тот день, когда мы выбрались на пикник – в то время еще бывали такие дни, которые годились исключительно для пикников.

Это была дурацкая мысль, и мгновение спустя она сменилась другой, но этого мгновения мне хватило, чтобы вспомнить, как я бегал по этому полю, пока не упал от усталости и не лег, скрытый от всех и вся кроме неба; лежал, глядя на облака, и жалел себя.

Я поцеловал Дженни. У нее были мягкие губы, какими и должны быть губы женщины. Поцеловал, как нежный любовник обожаемую возлюбленную.

– Не так, – пробормотала она, с силой притягивая мое лицо к себе. – Вот так, – она яростно впилась в меня губами, как будто поцеловать меня было для нее очень важно – а раз уж решил сделать что-то важное, так делай на совесть. Это был страстный поцелуй века, и когда он завершился, я понял, что да, вот это называется «целоваться». Я положил руку ей на бедро; она немного подвинулась, и моя рука сместилась вверх – туда, где ее брючки обтягивали тело туже всего. Неожиданно у меня в голове промелькнула безумная мысль, что сейчас кто-то выскочит из шкафа и начнет снимать нас на камеру, но я тут же забыл об этом, потому что мы уже сражались с одеждой, пытаясь раздеть друг друга, не прерывая поцелуя.

Несмотря на юный возраст, Дженни оказалась настоящим экспертом. Она покорила меня, как Хиллари и Тенцинг Норгей[44] покорили Эверест: поставила цель и добилась своего – просто потому, что ей так захотелось.

Если уж взялся что-то делать – делай это как следует. Был момент, когда Дженни выгнула спину, и в ее лице появилось что-то звериное; она оскалила свои мелкие зубки, и я вспомнил волка, которого застрелил в окрестностях Норт-Бей. Она была то зверем, то нежным цветком, то обволакивающим горячим душем, то дудочкой, игравшей красивую мелодию. Еще она ловко вращала бедрами в нужный момент.

Когда мы перевалили за последний холм и оставшаяся позади дорога казалась настолько трудной, что и одному не под силу (что уж говорить о двоих в такой странной позе), я пошел принять ванну. Не душ, а именно ванну. Вообще-то у меня больная спина, и с шестнадцати лет я моюсь исключительно в душе; ванна – дело слишком утомительное, и налет на бортиках остается.

Но сейчас мне нужна была именно ванна. И я хотел посмотреть на этот налет.

* * *