От глупости и смерти

– Боже мой, мисс Хенд, простите ради Бога! У меня тут ужас творится в последние месяцы. Мне один человек построил ванную для гостей, приписал к счету девять тысяч долларов, а она совсем никудышная… – Он замолчал. Он говорит что-то совершенно неуместное. Закашлявшись от смущения, он дал себе секунду собраться. – Я прошу прощения, мне очень стыдно, мисс Хенд. У меня не было возможности взяться за скрипку. Но я знаю, что она вам будет нужна через неделю, если считать с сегодняшнего дня…

– Со вчерашнего, мистер Толливер. В четверг, не в пятницу.

– Да. Да, конечно. В четверг.

Очень приятная женщина. Очень стройная, с тонкими пальцами и нежным, теплым голосом. Может быть, пригласить ее поужинать и познакомиться поближе? Ему хотелось поговорить с кем-то, особенно сейчас. Но память о Бетси всегда была с ним – тихо звучала в его голове, не смолкая, и он ничего не сказал Ивлин Хенд.

– Вы не отключились, мистер Толливер?

– А? Да. Да, конечно. Прошу меня простить. Я очень вымотался в эти дни. Займусь скрипкой прямо сейчас. Пожалуйста, не беспокойтесь.

– Но я, знаете ли, все равно обеспокоена. – Она помедлила, будто не желая продолжать. Сделала глубокий вдох. – Я же вам заплатила вперед, потому что вам, как вы сказали, нужны были деньги на материалы, и я…

Он не обиделся: он отлично ее понял. Она сказала нечто такое, что обычно посчитала бы неуместным, но сейчас она была очень встревожена и хотела выразиться настолько твердо, насколько это возможно без оскорбления.

– Я сегодня же ею займусь, мисс Хенд. Обещаю вам.

Это займет время. Инструмент был хороший – чудесный старый «Гальяно». Толливер знал, что успеет сделать работу, если возьмется за нее прямо сейчас и не будет отвлекаться.

– Спасибо, мистер Толливер, – сказала она уже мягче. – Простите, что беспокою вас, но… в общем, вы меня понимаете.

– Конечно, конечно. Не переживайте. Я вам позвоню, как только она будет готова. Уделю ей особое внимание, обещаю вам.

– Вы очень любезны.

Они попрощались, и он не стал приглашать ее на ужин, когда скрипка будет готова. Как-нибудь потом. Когда утрясется это дело с ванной.

И снова налетела бессильная ярость и боль. Этот ужасный человек, Слейзник!

Не зная о слиянии четырех миллиардов резонирующих эмоций, Фред Толливер сидел, уронив голову на руки, а электроны продолжали плясать.

Через восемь дней в запущенном переулке за заколоченным супермаркетом, который изначально был построенным в 1924 году роскошным и помпезным кинотеатром, сидел прямо на земле Уильям Слейзник, пытаясь разгрызть черствую корку, подобранную в мусорном баке. Он похудел до сорока килограммов, неделю не брился, его одежда превратилась в грязные лохмотья, туфли у него украли четыре дня назад, пока он спал возле ночлежки, глаза слезились, его терзал мучительный, оглушительный кашель. Левое предплечье, там, где царапнул штырь, покраснело и воспалилось. Он впился зубами в горбушку, понял, что не всех червей из нее вычистил, и запустил ее как камень через переулок.

Плакать он не мог – слезы кончились. Наконец пришло понимание, что спастись невозможно. На третий день он попытался связаться с Толливером, уговорить его остановиться, сказать ему, что починит ванную, построит новый дом, особняк, дворец, все, что угодно!

Только пусть это прекратится!

Ради бога!

Но его остановили. До Толливера было не добраться. В первый раз, когда он решил увидеться со стариком, его арестовала дорожная полиция, которая занесла его в списки разыскиваемых за то, что он бросил машину посреди бульвара. Слейзник смог каким-то чудом удрать.

Во второй раз на него напал питбуль, выскочивший из какого-то двора. Это нападение лишило его левой штанины ниже колена.

В третий раз он добрался до улицы, где стоял дом Толливера, но здесь его чуть не сбила гигантская грузовая машина. Он сбежал в страхе, что сейчас с неба на него рухнет самолет.

Он знал теперь, что ничего не исправить, что процесс не остановить, и он обречен.

Слейзник лежал навзничь, ожидая конца. Но все было не так просто: песнь четырех миллиардов – нескончаемая симфония невероятной сложности. Пока он лежал, в переулок вошел бандит, заметил его и вытащил из кармана бритву. Он уже был прямо над Слейзником, когда тот открыл глаза и увидел ржавое лезвие, приближающееся к его горлу. Слейзник оцепенел от ужаса и не услышал звука выстрела служебного полицейского револьвера. Бандит, умертвивший уже с десяток таких бродяг, как Слейзник, рухнул, убитый наповал.

Очнулся Слейзник в обезьяннике, увидел общество, к которому теперь был приговорен, понял, что его ждут нескончаемые годы ужаса, и начал раздирать на полосы свои обноски.