От голубого к черному

На хрен. Карл поднял руку. Я прижал свою ладонь к его. Очень медленно наши лица сблизились. Мы целовались глубоко, жадно, наши языки пытались найти общий язык. Рука Карла лежала на моей груди, он расстегнул куртку и рубашку. Мои пальцы погладили его промежность, он задыхался. Мы раздели друг друга и занялись любовью медленно, касаясь друг друга руками и губами. Карл похудел, вблизи его лицо казалось угольным наброском. Его сперма была резкой на вкус. По тому, как он кончил, я заподозрил, что он давно уже не занимался сексом.

К тому времени, как мы закончили, снаружи совсем стемнело. Единственным источником света в фургоне было голубое пламя горелки. На полу чувствовался запах газа: густой, сладковатый дух, как ощущение простуды. Борода и бачки Карла отдавали потом и табачным дымом, его рот пах одиночеством.

— Пожалуйста, возвращайся со мной, — сказал я. — Йен хочет тебя видеть. Если ты не можешь записывать альбом, хорошо. Скажем им, что ты нездоров. Сходи к своему доктору. Попринимай лекарства, если это может помочь. Пожалуйста, Карл, хотя бы попытайся. Не нужно просто сидеть тут и гнить. Ты вернешься со мной?

Я ждал ответа долгие минуты. Карл тихо лежал в моих объятьях, он не спал, но казался пассивным, дыхание его было прерывистым. Затем он сказал:

— Утром. Машина сломана. Я поеду с тобой поездом.

Мы нащупали свою одежду. Карл зажег крошечные свечи и поставил их по углам стола.

— Боюсь, еды у меня не густо, — сказал он. — Сардины, хлеб, кофе. И немного водки.

Он показал мне все богатства фургона: пластиковая коробка для еды, раковина и биохимический туалет, ни ледника, ни электричества. Карл Остин, акустическая версия.

Ушло пятнадцать минут на то, чтобы вскипятить чайник на крохотном газовом пламени. Я чувствовал себя истощенным, не столько голодным, сколько пустым. Пока Карл делал сэндвичи, я сидел и смотрел на его коллекцию записей. Похоже, у него были дюжины копий альбомов на девяностоминутных и шестидесятиминутных кассетах, каждая помечена наклейкой, которые «ТДК» вкладывает в кассеты. Записи в одной коробке были помечены наклейками «мастер», но на них не было ничего написано. Я искал записи «Треугольника»: альбом нашелся, плюс то, что не вошло в альбом, ранние демо, новые демо и синглы. Два года работы. Как он может выбросить их на ветер?

Мы ели при свете свечей, который казался скорее бледным, больничным, чем романтичным. Карл поставил кассету — альбом Velvet Underground, жестокость и нежность рука об руку. Мы пили черный кофе из кружек и чистую водку из маленьких узких стаканчиков с логотипами производителей виски — «Джеймисон» и «Блэк Буш». Я рассказал ему о запланированных сессиях, о работе, сделанной в пятницу, об идее подключить других музыкантов.

— Все ждет тебя, — сказал я. Привычное жжение возникло у меня в желудке. — Нам нужен твой голос. И твои тексты.

Карл пил быстрее меня, но это не оказывало на него воздействия.

— Какой смысл? — сказал он. — Все кончено, музыка вышла из употребления. Теперь здесь царит индустрия.

— Какое отношение к этому имеет индустрия?

Карл не ответил. Мы продолжили пить, в то время как «Сын Европы» тихонько рычал в углу. Проблема с маленькими стаканами в том, что ты можешь сразу наполнить их заново.

— Ты прав, — сказал Карл, когда запись закончилась. — Музыка не может умереть. Но это действительно ужасно. Ни один звук не умирает. Он разносится по вселенной, распадаясь на части. Все то дерьмо, что ты сказал, все то дерьмо, что ты слышал, все это плавает вокруг нас. На бессмысленной орбите. Однажды ты услышишь их снова.

— Ты перебрал, — сказал я. — С Йеном такое бывает после лишних бутылок «Даймонд Уайт».

— «Даймонд Уайт» никогда много не бывает, — невнятно произнес Карл, превосходно изобразив «пьяный бирмингемский» голос Йена. Серьезное лицо нашего барабанщика мелькнуло в глубине моего сознания как глянцевая фотография. Я поежился.

— Понимаешь? Они называют это «сэмплированием», но теперь от него не уйти, это навсегда. Во что индустрия превращает… Рождественские песни или пластиковые маски для Хэллоуина. Искусственный призрак. Добавляет унижения к оскорблению.

— Что ты хочешь этим сказать?

Карл посмотрел на меня. Все, что я мог увидеть в его глазах, это крошечные отражения свечей. Лицо у него было очень спокойным, челюсти крепко сжаты.

— Невозможно привыкнуть к унижению, — сказал он очень тихо. — Ты можешь с этим жить. Но невозможно привыкнуть к оскорблениям. Я не могу. Я так глубоко в этом увяз… в унижениях… что не могу позволить, чтобы это продолжалось, и не могу от этого бежать. И я так ничего и не смог предпринять.

Пламя в его глазах растеклось бледным светом. Он плакал. Я взял его руку, в которой не было стакана, и сжал ее. Пальцы были холодными. Он поднял вторую руку с полным стаканом и опрокинул его содержимое в рот. Он сглотнул, передернувшись, затем наклонился вперед и прижался губами к моим губам.

— Давай выйдем на улицу, — сказал он.