От лица огня

Нусинов не мог оценить, насколько правдивым был доклад бывшего командира первого взвода, но кратким он не был. Комиссар знал, как вести допрос, знал, когда нужно подбросить язвительный комментарий, сводящий на нет доводы подследственного, умел срезать неожиданными вопросами, сбивая с толку и дезориентируя, опыта хватало. И он не отказал себе в этом удовольствии, но к середине рассказа Нусинов заметил, что его сарказм выглядит жалко, словно это он пытается оправдать свое многомесячное бездействие в каневских лесах, прятки в землянках и блиндажах. А сбежавший, не выполнивший задания взводный показывал, где Нусинову следовало находиться и что делать, если бы следовал он не устаревшей, не нужной никому бумажке, а рискнул рвануть в гущу боёв, разворачивавшихся на берегах Днепра летом и осенью прошлого года. Это было похоже на какое-то чёртово наваждение, и когда Гольдинов закончил рассказ на том, как перешёл фронт, явился в особый отдел дивизии, а оттуда отправился в особый отдел армии, Нусинов молчал. Он мог спросить, как бывший командир первого взвода опять оказался в Таганчанском лесу, и куда он направляется теперь, но понимал, что тот не ответит. Нусинов ему давно не начальник и не его теперь дело, задавать такие вопросы.

— Они там хоть что-то о нас знают?

— Ничего, — коротко ответил Илья. — От 2-го партизанского полка с конца осени ни одного донесения. Его считают уничтоженным.

К ним спустился ещё один дозорный. Илья оглянулся, потом ещё раз осмотрел землянку. Она казалась просторной, на стенах, обшитых горбылём, в строгом порядке висели вещи партизан. Над головой Нусинова, сидевшего за самодельным столом, сбитым из того же горбыля, был закреплён портрет Сталина, а справа от него чернел ход, уводивший куда-то вниз. Возле походной печки на металлическом листе аккуратными вязанками лежали дрова, дубовые и сосновые порознь. Днём печь не топили, но промозглой сырости пропитанной снегом почвы Илья не чувствовал. Всё здесь было продумано и обустроено толково, за каждой мелочью ощущалась воля, способная контролировать и управлять.

Хозяином сидел Нусинов в своей землянке, он здесь устанавливал порядок и правила, и всё же воля комиссара, столкнувшись с волей Гольдинова, не то чтобы сломалась, но заискрив, уступила. Говорить больше было не о чем.

— Собирайтесь, ребе, — сказал Илья. — У хозяев свои дела, мы у них даром время отнимаем. Нужно идти.

— Я хочу остаться, — неожиданно твердо ответил реб Нахум. — Если Абрам Ильич палкой меня не выгонит, я останусь с ним.

Илья растерялся. Он уже решил доставить старика в Кожанку, к родителям Феликсы, привык к этому решению, как к единственно возможному, и отказ реба идти с ним дальше в первую минуту рассердил Илью и обидел. Растерялся и Нусинов. Да, он хотел, чтобы отряд рос, но зачем ему старый реб? Нусинов ждал молодых крестьянских парней, старик ему только мешал. С другой стороны, в решении реба Нахума можно было разглядеть моральную поддержку позиции комиссара, и это решило дело. Нусинов не стал возражать.

— Оставайтесь, ребе. Место найдётся.

Илья коротко и сухо простился со всеми, быстро зашнуровал ставший почти пустым рюкзак, и вышел из землянки. Реб Нахум хотел что-то сказать ему перед расставанием, но Илья сделал вид, что не понял старика, однако, отойдя от землянки на несколько шагов, всё же остановился. Нет, реб Нахум не появился.

В ту минуту, когда Илья окончательно понял, что дальше идёт один, чувство невероятного, ни с чем не сравнимого облегчения окатило его тёплой волной. Да, это было правильное решение, и реб сделал выбор, думая не так о себе, как об Илье, теперь это было очевидно. Без него Илья намного быстрее будет в Кожанке, а там и до Киева недалеко.

Ждать не имело смысла. Илья шел, радуясь ещё и тому, что избавит от смертельного риска семью Феликсы. Он шагал быстро, навёрстывая потерянное время, чтобы к вечеру всё же дойти до Москаленковского леса, но продолжал думать о Нусинове, о старом ребе, о странном лесном существовании остатков партизанского полка и, пройдя с полкилометра, вдруг рассмеялся. Привалившись плечом к стволу сосны, Илья хохотал и не мог остановиться. Два комиссара в одном партизанском отряде, это слишком много, но два реба — ровно столько, сколько нужно для настоящего, яростного спора. Реб Нахум ни за что молчать не станет. Теперь Нусинова ждут вечные споры, и ему будет чем занять свободное время, которого у комиссара, кажется, слишком много.

Первая военная зима, долгая и лютая, не отступала весь март. Только в апреле, под дождями, южные склоны холмов пошли чёрными пятнами проталин. Отяжелевший, пропитанный талой водой, снег в низинах отсвечивал грязно-лиловым. От него совсем ещё по-зимнему тянуло холодом, но первая зелень травы уже пробивалась. Жёлтыми клювами ворошили старую листву дрозды, рыли размокшую землю, выискивали добычу, а ближе к сумеркам в перелесках, словно подгоняя запаздывающую весну, звучали их меланхоличные флейты.