От лица огня

К Иванову Шумахер приехал впервые. Прежде он вызывал доктора к себе на Владимирскую, но сегодня захотел осмотреть место происшествия. Для дела эти детали значения уже не имели — Шумахера больше интересовал сам Иванов. Осенью прошлого года в его ведомстве не было единого мнения, как поступить с доктором, занимавшим прежде заметный пост в украинской тайной полиции. После двух неформальных допросов Шумахер лично разрешил Иванову жить в городе и открыто работать. Взамен от Иванова потребовали опознавать задержанных гестапо диверсантов и шпионов НКВД. Гарантий добросовестного сотрудничества со стороны доктора не было, никто не мог их дать, зато был расчёт. Для своих Иванов стал предателем, а предатель — это враг вдвойне, у него нет выбора, он вынужден сотрудничать. Только эффективная работа сохраняет ему жизнь, насколько это вообще возможно. Что разумно, то действительно — в Рейхе не слишком ценили Гегеля, но Шумахер в практических решениях опирался на немецкую философию. Как еще может немец, меняясь, продвигаясь вперёд, оставаться немцем?

Нельзя сказать, что его расчёт оправдал себя сразу или вполне, за несколько месяцев доктор не сумел опознать ни одного диверсанта, и объяснялось это довольно просто. По работе Иванов контактировал с верхушкой НКВД, а те, кто в неё входил, либо сбежали, либо погибли, либо хорошо законспирированы и продолжают вести подрывную работу. Ради этой, третьей категории, Шумахер и держал Иванова на свободе, приставив к нему, отчасти для постоянного надзора, отчасти и для охраны, унтершарфюрера Ланге из ровенских фольксдойче. В гестапо точно знали, что в Киеве действует советская резидентура. Задержать резидента, перевербовать и заставить работать на себя — вот приз, ради которого стоило оставаться в этом городе, а вовсе не ради рутинного уничтожения евреев, которых, казалось, можно расстреливать так же бесконечно, как и писать об этом отчёты в Берлин.

Но даже этим простым, очевидным расчётом отношение Шумахера к Иванову не ограничивалось. Оба они, юрист и врач, не были людьми военными, оба они оказались в ситуации, которой для себя не искали, оказались в ней вынужденно. Вал войны вынес их в этот город над большой рекой, из которого один хотел бежать, но не сумел, а другой был назначен, хотя и не стремился. В какой-то мере Шумахер даже сочувствовал Иванову. Война — это расчёт, противостояние воли, силы и интеллекта, но еще и лотерея с призами, которых иногда лучше не получать. Все события необходимы и случайны одновременно: дело не в том, что так утверждал Гегель, — на этом Господь утвердил наш мир. Кто знает, как всё повернется в их жизни, где и кем окажется сам Шумахер волей случая, волей войны, но вовсе не своей волей?

— Поздравляю с новой победой немецкого оружия, штурмбаннфюрер, — встретил его Иванов на крыльце дома. — Прошу в мой кабинет.

Доктор ёрничал, иногда рискованно, но Шумахер любил острый разговор. В Киеве он был его лишен. В беседах с начальством даже главе гестапо следует соблюдать дистанцию, а подчиненные Шумахера, офицеры IV и V отделов, говорили мало, предпочитали слушать.

— Вы намекаете на утреннее происшествие в вашем дворе, товарищ Василий?

— Разумеется! Немецкая армия не зря проделала путь до Киева. Уничтожен ещё один еврей.

— Немецкая армия проделала куда больший путь, вы знаете. Думаю, доктор, послания от ваших бывших товарищей скоро станут приходить из-за Урала.

— Надо же когда-то и начинать. Я уже полгода здесь и за всё время — ни одного послания.

— А вот тут вы ошибаетесь. Обратите внимание, я не говорю, что вы водите меня за нос, пока нет. Вы ошибаетесь, Василий.

— Errare humanum est, — Иванов пожал плечами с деланым смирением.

— …stultum est in errore perseverare [25], — довольно улыбнулся Шумахер. — Первый раунд нашей беседы я записываю за собой. А сейчас выиграю и второй. Вы видели убитого? Вы его знали?

— Вы полагаете, я знал всех киевских евреев?

— Всех — нет, но этого могли знать. Он был известной личностью, как оказалось. И имел отношение к вашей организации.

— Так задержание было не случайным?

— Вот, опять это слово… Весь сегодняшний день, товарищ Василий, ваш штурмбаннфюрер, составив компанию мировым философам от Аристотеля до Ницше, размышлял о связи необходимости и случайности.

— Извините, герр Шумахер. Когда со мной начинают говорить о философии, я ожидаю неприятностей.

— Это потому, что ваша философия сводилась к нашему Марксу и нашему же Энгельсу, а от них, соглашусь, кроме неприятностей для нас и для вас, ничего не происходило.

Шопенгауэр, которого мы так ценили в юности, называл мир хаосом случайностей и не желал видеть в нем ничего закономерного. Мне тоже нравилось так думать, но со временем, может быть, повзрослев, я осознал правоту Гегеля.