От лица огня

А вдруг он прав, с тоской подумала Феликса, и записку оставила не Терентьева? Вот, она расселась на окне как дура, а вместо Терентьевой сейчас заявится какая-нибудь другая Ира, и ей придётся снова ждать, ждать бесконечно, кто знает, чего и кого?

На женщину, поднимавшуюся по Федорова старческим нетвердым шагом, Феликса обратила внимание, только когда та остановилась возле их подворотни и зашлась в приступе клокочущего, рвущего лёгкие кашля. Женщина и одета была как старуха, — в тёмном платке, бесформенной, замызганной, телогрейке поверх грубого коричневого платья, в мужских растоптанных ботинках. Отдышавшись, она свернула во двор.

Феликса вышла из дома, посмотреть, к кому же пришла эта жутковатая гостья, и тут только угадала в ней Терентьеву. Ни в изменившихся чертах лица, ни в тёмном пустом взгляде Феликса не увидела ничего, напоминавшего Иру такой, какую она помнила, но оставалось что-то внетелесное и едва уловимое. Видимо, узнавание промелькнуло на лице Феликсы, Ира остановилась и улыбнулась — в её чёрном рту за ввалившимися щеками тускло желтели два последних зуба.

Ира действительно попала в облаву через несколько дней после того, как похоронила мать. Иру отправили в Равенсбрюк — концлагерь для детей и женщин возле городка Фюрстенберг, на северо-востоке Германии. За два года в лагере она могла погибнуть по-разному, её могли расстрелять, отправить в крематорий, вколоть какую-то химическую дрянь, от которой кожа человека и внутренние органы покрывались незаживающими ранами и вскоре он умирал, захлёбываясь кровью, могли посчитать неспособной работать и перевести в лагерь приговорённых к смерти, где её ждали бы открытые двери газовой камеры. К началу весны сорок пятого года у неё стремительно развивался туберкулёз, она потеряла почти все зубы и волосы. Ира чувствовала себя так, словно уже мертва, но она хотела жить и выжила.

В последний день апреля Красная армия заняла Равенсбрюк. Ира была среди тех, у кого ещё оставались силы выйти из барака и встретить освободителей. Она не побежала обнимать солдат, стояла и смотрела, как другие бросаются им под ноги — упрямство, не давшее Ире погибнуть в лагере, и тут удерживало её.

Война закончилась неделю спустя. Какое-то время выживших заключённых лечили, но продлилось это недолго, вскоре начались допросы и проверки. Иностранцев быстро вывезли в американскую зону Берлина, а советских пленных уже в конце июля разбросали по фильтрационным лагерям. Ира попала в Мироновку, в сотне километров от Киева.

Под лагерь отдали полуразрушенное здание старого сахарного завода и территорию вокруг него. За неделю Ира осмотрелась и поняла, что зиму в этих развалинах может и не пережить, а если протянет эту, то к следующей наверняка загнётся. Она была больна, ей требовался врач и лекарства, но руководство лагеря судьба Терентьевой не интересовала. Достаточно, чтобы общая цифра смертности заключенных не слишком превышала норму. Выезжать в Киев им запретили, пропуска выдавали только в Мироновку, но Ира решила, что терять ей нечего, она точно сдохнет на этом сахарном заводе, и очень скоро, если не добьётся перевода в киевскую больницу.

Феликса слушала давнюю подругу не перебивая, как слушала до этого Колю, а до него ещё десяток довоенных друзей, вернувшихся из Германии. У каждого была своя дорога в Германию и свой путь назад; годы выживания в немецких концлагерях прошли для всех по-разному. И всё же их рассказы были похожи, казались частями одной долгой истории, которая длилась, не заканчиваясь, захватывала и первое послевоенное лето, тянулась в будущее как дикий виноград по стволу дерева, от ветки к ветке, захватывая его целиком, прорастая сквозь память, тугими стеблями спутывая на всю жизнь.

5.

— Хорошо, — пообещала Феликса, выслушав Иру до конца. — Я все сделаю: письмо из санотдела и вызов из «Спартака». Это не сложно. Думаю, даже смогу найти кого-то повыше, чтобы тебя вытащить в Киев. Ты не сдавалась в плен, ты попала в облаву, чуть не умерла в лагере, и у тебя туберкулёз? Что они собираются проверять? Диагноз?

— Да, — мелко и часто кивала Ира, соглашаясь с Феликсой. — Да, вот именно.

— Теперь расскажи про май сорок второго. Рассказывай всё и подробно.

— Так ты уже знаешь? — удивилась Ира. — Я же никому не говорила.

— Ничего я не знаю, — отчеканила Феликса. Ей вдруг показалось, что Ира не хочет рассказывать, что случилось с Ильёй. Нет, такого не могло быть. — Говори.

Ира помолчала, обдумывая, с чего начать, осмотрела пустые стены комнаты. Её взгляд задержался на Колином плаще, оставленном на подоконнике, но спрашивать она ни о чём не стала. Разговор предстоял долгий, а времени оставалось мало.

— Теперь кажется, всё было так давно. И, главное, я не уверена… Ладно, по порядку, — остановила она себя.

Но по порядку не получалось, Феликса перебивала после каждой фразы, не могла слушать ее спокойно.

— Пальто! Я видела у тебя в комнате пальто. Он выкопал мешок с вещами?

— Не он. Я выкопала, но он не надевал это пальто, ушёл в костюме…