От Лукова с любовью

– Почему ты не позвонила и не сказала мне? – спросила я точно таким же тоном, которым приводили меня в чувство десять лет назад, когда у меня внутри все переворачивалось от ярости. Почему она не позвонила?

У меня задрожали руки.

У меня никогда не дрожали руки. Никогда. Ни тогда, когда я злилась на то, что меня обманули те, кому я немного доверяла. Ни в тот момент, пока я ждала выхода на лед. Ни после выступления. Ни тогда, когда я терпела неудачу. Ни тогда, когда я проигрывала. Никогда.

Закатив глаза, мама сосредоточилась на своем телефоне, изо всех сил стараясь не принимать все всерьез. Я знала, что она делает. Это было не в первый раз.

– Джесмин, – с некоторым нажимом произнесла она мое имя, чтобы удержать от какого-нибудь саркастического замечания. – Успокойся.

Успокойся. Успокойся?

Я открыла рот, а она снова стрельнула в мою сторону своими голубыми глазами, теми самыми, радужную оболочку которых я узнала бы не глядя.

– Я в порядке. Какой-то болван был невнимателен, съезжая с автострады, и ударил меня в задний бампер. Я врезалась в идущую впереди машину, – продолжала она, и я поняла, почему она решила не распространяться об этом. – Все могло бы быть хуже. Ты не должна сердиться из-за этого. Я в порядке. Не стоит раздувать из этого историю. Если бы я могла скрыть это именно от тебя, я бы так и сделала.

– Бен уже знает. Нет никакой нужды беспокоить твоих братьев и сестер. – Она пренебрежительно ухмыльнулась. – Не волнуйся за меня. У тебя есть дела поважнее.

Мама не хотела, чтобы я волновалась за нее, потому что у меня дела поважнее.

Поднеся обе руки к лицу и прижав пальцы к вискам, я приказала себе успокоиться. Приказала успокоиться. Я попыталась применить все приемы релаксации, проверенные за многие годы в стрессовых ситуациях, и… нет. Ни один из них не сработал. Ни один.

– Я не хочу, чтобы ты отвлекалась из-за меня, – настаивала мама.

Клянусь, у меня зазвенело в ушах.

– Разве «Скорая помощь» не должна была отвезти тебя в больницу?

Она раздраженно заворчала:

– Да.

Я еще крепче прижала пальцы к вискам.

– О, опусти руки и покажи язык, – попыталась она шутить. – Я в порядке.

У меня определенно зазвенело в ушах. Точно.

Не в силах даже взглянуть на нее, более низким и хриплым, чем обычно, голосом, который показался мне чужим, я сказала:

– Мама, ты могла бы позвонить мне. Если бы я попала в аварию…

– Ты бы тоже мне не позвонила, – закончила она.

– Я… – Ладно, возможно, я тоже не позвонила бы, но мой гнев ничуть не унялся от понимания этого. Если уж на то пошло, я только еще больше разозлилась. У меня ужасно дрожали руки, я вытянула пальцы и, подняв их к лицу, встряхнула. Сумасшедшая, сумасшедшая идиотка, захотелось закричать мне. – Не в этом дело!

Она вздохнула:

– У тебя был важный день. Я не хотела беспокоить тебя.

Она не хотела меня беспокоить.

Моя мама не хотела меня беспокоить.

Уронив руки, я запрокинула лицо к потолку, потому что, если бы я смотрела на маму, она, вероятно, сразу же раскусила бы меня. А потом я подумала, от кого же я научилась так многое скрывать. Твою мать!

– У меня только небольшое сотрясение и перелом носа, Ворчун. И не повышай на меня голос! – сказала она снова, и во второй раз это не произвело никакого впечатления на мое кровяное давление. – Я знаю, что значит для тебя этот год. Я хочу, чтобы ты использовала эту возможность. Мне не нужно, чтобы ты беспокоилась обо мне.

Я воспроизвела про себя ее последние сентенции, и моя голова чуть было не взорвалась. Тошнота, распирающая желудок, подобралась к горлу.

Возможно, это было мелодраматично, но я так не думаю. Это была моя мама. Моя мама. Женщина, научившая меня после каждого падения вставать на ноги. Она была самой сильной женщиной из тех, кого я знала. Самой сильной, самой умной, самой красивой, самой стойкой, самой честной, самой трудолюбивой…

У меня саднило в горле. Много лет тому назад она до смерти напугала нас, сказав, что у нее обнаружили опухоль груди, которая в конечном счете оказалась ерундой, тогда я видела или слышала, как мои братья и сестры довольно часто плакали. Меня же это только взбесило. И испугало. Я призналась себе в этом. Мне было до ужаса страшно за маму и, каким бы эгоистичным не было это с моей стороны, за себя. Потому что какого черта я делала бы без нее?

Хуже всего было то, что в этой ситуации я вела себя как последняя сволочь. Но тогда я была подростком – а мама была самой главной опорой в моей жизни, – поэтому я взбесилась и винила ее, будто она могла это каким-то образом предотвратить. Теперь же… ну, теперь я опять разозлилась, но не на нее.

Ладно, может быть, и на нее, но только потому, что она, если бы могла, постаралась бы скрыть от меня, что разбилась, и… и потому, что она не хотела отвлекать меня. Не хотела беспокоить меня. Я сжала кулак, и, если бы ногти у меня были подлиннее, я, вероятно, проткнула бы ими ладонь до крови.