От марксизма к постмарксизму?

Последние годы ХХ века породили два замечательных прочтения Маркса: «Призраки Маркса» Жака Деррида (1993) и «Постмодернистский Маркс» (1998) Террелла Карвера. Деррида и Карвер видят Марксов во множественном числе; оба подчеркивают в симпатизирующей, но критичной манере политическую значимость Маркса, но только в качестве исторической фигуры, в отрыве от марксизма или любых современных движений. Деррида поместил свое творение деконструкции «в традицию известного марксизма, в известный дух марксизма», освещая свое прочтение литературной пиротехникой319. Постмодернизм Карвера был «умеренным» и не вступал в противоречие с современностью и Просвещением. Более всего он проявлял себя в перцептивном анализе языка Маркса и стратегий письма в разных текстах320.

Постмарксизм

Термин «постмарксизм» здесь употребляется в широком смысле в отношении писателей с эксплицитно марксистским бэкграундом, недавние работы которых вышли за пределы марксистской проблематики и которые публично не афишируют приверженность марксизму. Постмарксизм не эквивалентен эксмарксизму. Он также не включает осуждение или предательство; развитие и новые желания – да, возможно, даже развод, но только на дружеских условиях. Границы между пост- и неомарксизмом размылись в последнее время, и некоторые важные авторы – к примеру, Этьен Балибар – могут легко быть отнесены к обоим направлениям. Здесь мы не приводим никакой критической оценки принадлежности к этим группам; тем не менее термин «неомарксизм» будет использоваться только для теоретических проектов, которые одновременно обозначают значимое отхождение от классического марксизма и сохраняют ему открытую приверженность.

Лакло и Муфф, принимая постмарксистский ярлык, отсылают к «реапроприации интеллектуальной традиции, а также к выходу за ее пределы»321. «Гегемония и социалистическая стратегия», которую мы обсуждали ранее, может рассматриваться как одна из наиболее важных работ, отталкивающихся от этой позиции. Разворачивая серию великолепных абстракций, авторы с трудом тащатся через классическую марксистскую политическую теорию, от немецкой и русской социал-демократии до Грамши. Но главной загадкой их проекта остается Великая французская революция – сама по себе почтенная традиция, от Маркса и Ленина до Грамши – и призыв к «радикальной демократии», в которой «социалистическое измерение» будет достигнуто посредством «углубления демократической революции».

Немецкая критическая теория была первым значительным направлением постмарксизма, политически скрытого в молчании Адорно и Хоркхаймера после Второй мировой войны, и очевидного в работах Юргена Хабермаса. Как постмарксист Хабермас остался интеллектуалом и теоретиком либеральных (в американском смысле) левых, став левоцентристским сознанием западногерманской нации. Он был гораздо менее радикален, чем Сартр, но к нему больше прислушивались. В последние годы он обратился к вопросам морали, которые окружают генную инженерию, и боролся за договор со все более интенсивными и неприятными импликациями Westbindung322 с США – связи, к которой Хабермас как немецкий антинационалист всегда был привержен. В контексте вторжения в Ирак возникло интересное сближение между Хабермасом и Деррида323. Для этого обзора центральное значение имеют программа диалогической политики Хабермаса – изложенная в его magnum opus324 о коммуникативном действии – и его защита современности как «незавершенного проекта»325. Клаус Оффе, бывший студент Хабермаса и давний постмарксист, один из немногих, кто в качестве заметного политического ученого продолжил марксистское дело 1960–1970‐х годов в отношении государства, среди прочего включив в программу рассмотрения посткоммунистические государства Восточной Европы326.

Актуальным профессорским преемником Франкфуртской школы является Аксель Хоннет. В его наиболее важной работе рассматривается борьба за признание, которой положил начало гегелевский анализ диалектики господина и раба. Хоннет далее разделил тему на три сферы: любовь, закон и солидарность327. В дискуссии с американским философом Нэнси Фрейзер, которая вооружилась радикальными «политиками идентичности» США в защите перераспределения, Хоннет выступал за нормативную теорию опыта несправедливости, которая была бы шире, чем «более или менее утилитарная антропология» марксизма328. Из перспективы эгалитаризма, как я утверждал ранее, «признание» может рассматриваться как критически важный аспект экзистенциального равенства, как одно из трех фундаментальных измерений (не)равенства; учитывая бэкграунд Хоннета, модернистский оптимизм его наблюдений о «моральном прогрессе» также достоин упоминания329.