От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Je suis, tu es, il est, elle est, ils sont… Мы читали учебник. Мы повторяли. Потом подходило время чтения. Текст брался из газеты «Nouvelles de Moscou». Словарь, по которому мы искали новые слова — был самым подробным. Он прошел всю ссылку — она не прекращала говорить сама с собой по-французски, по-немецки, по-английски, по-итальянски.

Более педантичной натуры, склонной, как любят сейчас говорить к «перфекционизму» — я не встречала. Ordnung über alles — такой лозунг был бы уместен — в рамке, на стене, кабы не война, закончившаяся — по тогдашним меркам — недавно. Все должно быть — идеально, все должно быть — точно, и точность должна быть подкреплена абсолютным знанием! Поэтому — словари, словари и еще раз — словари! Вы можете себе представить франко-русский словарь, объемом эдак страниц в 1000 с лишним? Петитом! И — к каждой букве вырезалась дорожка. 26 букв. По линеечке — с каждой страницы отрезалась полоска — до литеры А, В, С — и так далее. Благодаря этой чудовищно кропотливой работе нужное слово отыскивалось почти мгновенно! Впрочем, та же лесенка была во всех словарях.

Итак — вечер, после шести, из окна видна толпа, бегущая по Неглинной (на углу был знаменитый туалет, под химчисткой «Снежинка» — там фарцовщики продавали колготки и кофты из рублевых синтетических платков, замаскированные под 25-ти рублевые, импортные). Мне хочется — туда, где падает снег, и продают мороженое, мне хочется в писчебумажный магазин в Детском мире! Я хочу, наконец, в кино! На мультики — в «Россию»! Но — нет. И мы ползем дальше. Мы поем про брата Якоба, —

Frère Jacques, Frère Jacques,
Dormez-vous? Dormez-vous?
Sonnez les matines! Sonnez les matines!
Ding, dang, dong. Ding, dang, dong,

— разбудите меня! Я спою! По иронии судьбы муж купил музыкальные часы с боем. Красивые. Деревянные. Спросите — ЧТО они исполняют каждый час? Да-да, Братца Якоба!

Мы учили дореволюционные стишки про Мышку, про какого-то ее дурацкого мужа мсье Ки-Ки-Ри-ки! Мы читали тексты из огромных тетрадей, которые сама Софья Васильевна делала из альбомов для рисования, вклеивая туда канцелярским ломким клеем вырезки из французских газет… На столе стояла небольшая скульптура — макет памятника Александру Пушкину, сделанный старшим сыном С. В. Пушкин милостиво дозволял нам учить французский, и его крылатка, казалось, бросает живые тени на стол. Это была единственная сохранившаяся работа ее старшего сына. Евгения после ареста и расстрела его отца, Якова Мареевича Магалифа — отправят в штрафные роты, в середине уже войны — на смерть. Россия потеряет еще одного — бесконечно талантливого человека, ученика Опекушина — у нас же так много талантов — что их беречь? Сама С. В. Почти не касалась этой темы — только изредка, когда приезжала к нам, на Каховку.

На пол, вымытый до палубной чистоты, нельзя было вставать босиком. Один из первых уроков — никогда, никогда, никогда — босой ли, в чулках ли — на пол. Только — домашние туфли. Никогда в домашней обуви — на кровать. Конечно, кровать была — как у всех, с металлическими спинками, застеленная пикейным покрывалом, и непременный крохотный коврик — у кровати. Валяться днем — никогда. Если нехорошо — присесть в кресло. На небольшом столике — да-да! гомеопатия! Моя страсть — крошечные коробочки, а уж эти сульфур-йод и какие-то шарики белые, и стакан, обязательно накрытый бумажкой — от пыли, и это поклонение Фридриху Самуэлю Ганеману — классика! С.В. относилась к гомеопатии так, как сейчас относятся к высшим достижениям медицины. Гомеопатией можно было излечить все. Мой папа полностью был согласен с С.В., и я везла домой шуршащие шарики в коробочках. И — непременно! эвкалиптовые такие лепешечки, от них шел дивный запах — они жили в круглой жестянке.