От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Он приехал в Город накануне своего выступления на конференции, чтобы отоспаться, хотя это никогда не удавалось — он не любил гостиниц, и за всю свою, как он считал, «бродяжью» жизнь, он так и не смог преодолеть отвращения к тому, что кто-то, неизвестный, лежал на этой кровати, и любил, конечно же — чужую женщину, ставил ноги на коврик, принимал душ, и крутил ручку приемника. Так и вышло — он не спал, хотя принятое снотворное гарантировало сон, и вставал ночью, натыкаясь на непривычно расставленные предметы, прислушиваясь к слабому шуму города за плотно сомкнутыми шторами. Утром, бреясь, подпирая языком щеку, он смотрел на бледного мужчину с ранней сединой, усталыми глазами и вечной полоской на переносице — от ношения очков, и щурился близоруко. Найдя гостиничную кухню стерильно безликой, вышел на широкие ступени крыльца, снисходящие к улице, привычным жестом отказался от услуг такси и пошел пешком. В Городе он не был… шесть? семь? ну, больше пяти — точно, лет, и находил его сейчас совершенно незнакомым и незнакомым неприятно — такое бывает, когда встречаешь женщину, которую любил когда-то, с новым мужчиной и вдруг видишь её — его глазами, и отмечаешь, что всё то милое, что восхищало его тогда, стало искусственным, порочным, неприятным. Он вышел на площадь Ратуши, свернул в переулок, где, как он помнил, была чудесная рыцарская статуя в нише, с мечом, отполированным прикосновениями туристов. Но ниши не было, на дом была накинута рваная зеленая сетка — шли работы по реставрации, и это странно разозлило его, и, обходя стайки туристов, лопочущих на чужих уху языках, он стал искать старую часть Города, в которой уцелела библиотека магистрата, сквозь окна первого этажа которой все так же был виден читательский зал и вечные студиозусы над книгами. Он поднялся по узкой лестнице, узнавая и не узнавая дома, нагроможденные, слепленные друг с дружкой, и сам не понимал — чего он ищет — не могли же остаться неизменными виды в окнах — те же люстры, шторы, силуэты женщины и старика? Где та собака, которая, казалось, вечно будет сидеть у дверей кондитерской? На город опускался привычный ноябрьский туман, и поглощал звуки шагов и делал влажным камень домов, а он все шел, продрогнув, и желая одного — горячего кофе и рюмки бенедектина, и верблюжье пальто его пахло дождем и пустыней, полынью и выхлопом машин. Неожиданно для себя он вышел к огромному Собору Святого Стефана, помедлил, зашел, подивился пустоте и гулкости, подавил в себе желание подойти к святым мощам, высыпал, стесняясь, мелочь, чтобы зажечь свечи, и вернулся на площадь, ставшую еще более невидимой. Все, что он делал в этот день, повинуясь какому-то, не от него исходящему желанию — все противоречило его сегодняшней натуре. Будто бы кто-то, сидящий в нем, заставлял его двигаться по своему сценарию. Купив зачем-то билеты на концерт лютневой музыки, он зашел взглянуть на неплохую подборку Лукаса Кранаха в местной галерее, но остался разочарован, а вечером, в смокинге (он уважал традиции Старой Европы), он уже сидел в первых рядах и теребил программку — непременный Нигрино, Найзидлеры, и он понимал, что все это скорее усыпит его, чем ободрит. И тут он увидел прямо перед собой её затылок, кверху забранные волосы, сколотые изящно, так, чтобы видна была вся линия этой прекрасной шеи, и увидел её оголенные плечи, удивившись матовой теплоте кожи, и узнал ее жест, которым она поправляла цепочку колье, и по исходившему от её рук равнодушию понял, что сидящий с ней рядом мужчина — ее муж, его сокурсник по Даремскому университету, которому она и изменила с ним тогда, семь лет назад, в этом городе, погруженным в туман, в ноябре, здесь же, в отеле, выходящем флорентийскими окнами на Ратушную площадь.

Соловки