От меня до тебя — два шага и целая жизнь

В утренней липкой тьме, заливаемый дождем, Виктор Михайлович Пучков, старший следователь РОВД, ступил на треснувший, как отколовшаяся льдина, асфальт перрона. Никто его не ждал. Проклиная супругу (осторожно), родной профсоюз (искренне) и врача медкомиссии (слово «анамнез» казалось Пучкову просто ругательством!), Виктор Михайлович уныло шлепал, поднимая мутные фонтанчики брызг. ПАЗик с картонкой «ОПУХЛИКИ» за ветровым стеклом, был пуст. Дорогой трясло так, что Пучков, мотаясь коротко стриженой головой по влажному немытому стеклу, видел страшные сны, в которых присутствовала учебка в Белоруссии и СССР, как гарант мира. Впрочем, номер в санатории был чистый, в окна лезло солнце и мохнатые сосновые лапы. На одной ветке сидела белка и с укоризной смотрела на Пучкова. Молодая врач, успешно втиснутая в тугой халатик, назначила Пучкову столько процедур, что сама в конце концов изумилась — выходило, что на еду и сон у Виктора Михайловича оставалось всего три часа. Пучков, привыкший подчиняться старшим по званию, взял в руки листочек и пошел оздоравливаться. На третий день он заскучал, на четвертый записался в библиотеку, на пятый начал нарушать распорядок дня, на шестой — прогуливать процедуры. Супруга, писавшая смс-ки, чтобы не спугнуть Пучкова, уверяла его, что Москва прекрасно обходится без его, Пучкова, чуткого руководства. Вечером шестого дня, Пучков, сидя на сырой скамейке под плакатом «котов не кормить. Штраф 500 рублей», вяло крошил наглым воронам пирожок с творогом и ждал, стыдливо завернув в полиэтиленовый пакетик обеднешнюю котлету, своего нового друга, черно-белого котеныша. Юный кот уже был изрядно подран в борьбе за штрафные 500 рублей и не боялся никого. К отдыхающим он не подходил, персонала гордо избегал, а вот Пучкова, угадав в нем родственную натуру, полюбил. Ну, зауважал-то точно. Дождь пошел сильней, затекло за воротник, Пучков, постреляв глазами по сторонам, обнаружил все тех же — мисс-марпловского возраста дам, махавших лыжными палками — дамы совершали скандинавскую ходьбу и напоминали сумасшедших, плавающих в бассейне без воды. Домой поеду, — сказал себе Пучков, — тоска здесь. И поговорить не с кем. Тут он почувствовал, как крохотный коготок тянет его за брюки. Черно-белый, получивший прозвище Пират за отважные усы и подраненную лапку, цепко карабкался по Пучковской ноге. Здорово, — обрадовался Пучков и дал ему котлету. Пират, мокрый, как корабельная швабра, все полз и полз к Пучковскому плечу, презирая вчерашний жареный фарш. Добравшись до плеча, Пират привалился к Пучковской щеке и заорал от счастья.

Прибывший вне расписания на Рижский вокзал Москвы поезд выпустил довольного Пучкова, за пазухой у которого сидел Пират и чихал от несвежего московского воздуха. Больше никуда не поедешь, — сказала жена, наливая котенку суп, — а то еще тигра привезешь, и Владимир Михайлович благодарно почесал её за ухом.

Майский снег

В 1980 году после первомайской московской жары, взорвавшей черемуховые кусты томной белой духотой, к девятому мая потемнело, небо сузилось до черного зрачка и зарыдало — сначала дождём, а после и вовсе серым, грязным снегом. Влюбленные не видят погоды, и потому им было уютно в его мастерской, где на мольберте стоял начатый портрет, пахло терпентином и лаком. Любовь как узнавание, любовь — путешествие, благодатное время первых дней обладания друг другом. Вот уж и желания проявлялись единовременно: «А пойдём? Давай? А ты читал? А ты читала? А у меня в детстве…» И любовь двух молодых тел была не самоцелью, а гордостью и ликованием. Он целовал её лицо без макияжа, чистое, как лики греческих статуй, как подмалевки на холсте, не испорченные грубой краской. Она из женщины-вамп вдруг превратилась в девчонку, оказалось, что у нее серо-голубая радужка с зеленым крапом, смуглая кожа и брови, тонкими соболями бегущие к вискам от переносицы. Он гладил её лицо закрыв глаза, узнавая как слепой, воображал себе её заново и сравнивал с прежней. Она же, немая от счастья, вдруг перестала говорить прокуренным голосом и вульгарно хохотать. Она только зарывалась лицом ему подмышку и плакала от любви, которую невозможно выдержать. Он хотел ребёнка. Он брал ее руки в свои и говорил: «Смотри, смотри, у него будут такие же пальчики… твои запястья… он будет крошкой совсем…»

Она ходила, боясь расплескать это чудо, но каждый месяц полоски неумолимо возвращали её назад. Он обижался, будто бы она не хочет сотворить это чудо вместе с ним, и она, чувствуя себя предательницей, пугалась, что он оставит её. Летом она уехала из Москвы к подруге под Ленинград, точно зная, что беременна. Ходила по дюнам, смотрела на залив и все думала, какое у него будет лицо, когда он узнает.