От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Назад ехали в молчании, которое обычно зависает над столом, если кто-то из присутствующих ляпнет несусветную глупость. Кто говорит «ангел пролетел», а кто и «милиционер родился», что, согласитесь, не одно и то же. Впрочем, молчание Анны Карловны было опасным — оно было оценивающим. Если Пётр Серафимович, упав широкой грудью на руль и щурясь, старался разглядеть ускользающую дорогу, то Анна Карловна буквально лорнировала Грацианского! А что, — думала она, — прекрасный профиль! Я бы немного расширила брови и укрупнила надбровные дуги. Да. И утяжелить подбородок — как-то он легковесен? Усы сбрить, несомненно и тотчас же. Шляпу — нет. Берет. И очки. Что за оправу ему эта говорящая сова купила? Или он сам? Ах, он одинок в браке! Он недолюблен, он не понят! Я стану его музой. К черту эти самолеты, и так страшно ходить — идешь, а на тебя самолет — бац! Пусть он стихи пишет. Ему пойдет. Я куплю ему пишущую машинку, такую, с буковками. И он так будет сидеть — тюк-тюк, а я ему — кофе. С ромом. Это хорошо, хорошо… потом я поговорю с Мариком, и мы его издадим. Двухтомник. Серафим Грацианский! Петр — это мелко. Фима, я буду звать его — Фима. И мы поедем в Германию, на Рождественскую ярмарку, и будем есть какие-нибудь немецкие пряники. Как Гензель и Гретель! И пить пунш… машину тряхнуло. Скоро уж ваша амбуланс, уважаемая Анна Карловна, и этот ваш — пентюх, поди, окно высадил. Надо же было вам, как стоматологу, такой нелюбопытный экземпляр подобрать? Анна Карловна очнулась от грёз и вспомнила про Толика. Мысленно сравнила его с Грацианским и едва не зарыдала. Какая амбуланс? Вы совершенно безграмотны! Причем тут скорая помощь? Вы и свои самолеты так конструировали — бездумно? Неудивительно, что вас оттуда поперли! А вот, Анатоль… он… он — плоть от плоти и кровь от крови, нет? Он-то, может быть и — да, а вы, дорогая! Как вы представляете себе союз с ним? Он же, простите, не развит! А вы такие слова знаете, и по виду … — Пётр Серафимович закашлялся, — кстати, я пребываю в неведении относительно моего головного убора. Вы не в курсе? Откуда я знаю, где вы свои панамки разбрасываете, — чем ближе становился дом, тем больше нервничала прелестная Анна Карловна. Позвякивали инструменты в саквояжике, холодно сверкал никелированный замочек, а тонкие и сильные пальцы Анны Карловны все теребили брошку, приколотую просто так. В овал брошки была заключена рябина, склонившаяся под порывами осеннего, судя по всему, ветра.

Когда Ока, вздрогнув, замерла у калиточки, Анна Карловна помедлила выходить. Пару секунд колебания, происходившие внутри, отражались в ее оливковых глазах, и вот она, протянув Петру Серафимовичу руку, произнесла тоном вдовствующей императрицы, — прощайте! А Пётр Серафимович, ни с того, ни с сего, взял, да и поцеловал узкую руку, пахнущую гвоздикой и немного — дезинфицирующим составом.

Анна Карловна толкнула калитку — окно было высажено. Вбежав в дом, она прислушалась — жизни в доме не было. Её Анатоль, оставаясь, всегда утыкался в экран. Сбежал! — горько подумала она и села на кота, лежавшего на оттоманке. Кот, заорав дурным голосом, прыснул в окно, и исчез.

Глава 10

Ночь упала на деревню, придавив её всем своим августовским великолепием. Вышли откуда-то дрожащие клубочки серебряных звезд, полоснул по влажному черному бархату зловещий оранжевый серпик луны, заныла выпь, как больной зуб, и заметались пыльные белые ночные бабочки у фонарей.