От мира сего

С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с вида.

— А где фотография Дуси? — спросил Корсаков.

— Вот она.

Корсаков нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно непохожей на саму себя.

На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный, добрый рот, такой же рот был у Вали, свежий, наверняка не знавший помады.

— Как живая, моя ласточка, — плачущим голосом заговорил старик. — Ну прямо смотрю на нее и снова вижу, до чего была хороша, никогда никому слова дурного не сказала, никогда никому не перечила, моя мама, бывало, о ней говорила: наша Дуся все тишком да молчком, все в себе таит, а на людях ровная, добрая…

Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.

Корсаков хотел было сказать:

«Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дома?»

— Я когда на фронте был, все о ней беспокоился, — продолжал старик, — как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.

— Знаю, — перебил его Корсаков, — я все знаю.

Старик недоуменно взглянул на него.

Темные круги под его глазами казались еще гуще, еще рельефнее.

— Что вы знаете? — спросил, слегка запинаясь.

— Все, — повторил Корсаков.

— А что же именно? — лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.

Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело — выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош, за все годы ни разу не удосужился навестить Дусю, даже и ведать не ведал о том, что у него растет дочь. И потом: уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…

У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» — в тех случаях, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.

И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:

— Замнем для ясности…

Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.

— Вы не думайте, — заговорил быстро, оживленно, наверно спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, — у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее, и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…

— А это кто? — перебил Корсаков старика, подойдя к фотографии, висевшей над Дусиной карточкой. — Это Валины сыновья?

— Кто же еще, они самые, — охотно подтвердил старик. — А рядышком ихний отец, Валин муж.

Фотография была, видимо, давняя, ребятам было на вид лет по десять, не больше. Корсаков пристально вгляделся: круглолицые, еще по-детски щекастые, у обоих волосы одинаково подстрижены — челочка на лбу, под челочкой у обоих длинные, наверное, густые брови. На Валю непохожи, должно быть, удались оба в отца. Так и есть, Корсаков долго разглядывал узкоглазое, как у обоих сыновей, лицо Валиного мужа, неплотно сжатые губы. Кажется, добрый, по лицу видать, а это самое главное: доброта, отец говорил когда-то, это мудрость сердца, с добрым человеком, надо думать, Вале жить легко, хорошо бы, чтобы так оно и было на самом деле…

Он внезапно разволновался, сам не понимая, почему волнуется, чтобы успокоиться, подошел к окну, стал глядеть на улицу. Ясный осенний день простерся над домами, над оголенными, печальными деревьями.

Из-за переулка показалась женщина, шла быстро, уверенно, слегка размахивая на ходу руками. Приблизилась еще немного, Корсаков узнал Валю.

Сказал с невольным облегчением:

— Наконец-то!

— Это кто же? — спросил старик. — Валя?

Тоже подошел к окну, внимательно, сощурив глаза, вгляделся.

— Иногда гляжу на нее, кажется, Дуся идет, — произнес тихо.

Корсаков кивнул. Как бы там ни было, а они с этим самым стариком связаны навечно, и Дусей покойной, и ее дочерью, Валей, да, навечно, пожалуй, точнее и не скажешь…

Войдя в дом, Валя первым делом обеими руками поправила косо висевший абажур, при свете лампы стали видны крохотные золотистые волоски на ее крепкой, открытой до локтя руке.

Корсакову вдруг подумалось: хорошо бы коснуться этой руки, только коснуться — и все, ощутить щекой теплую, родную кожу, может быть, самую для него родную на всей земле…

— Я вам в светелке постелю, — сказала Валя. — Там мои ребята спали…

— Ну уж, сказала, — прервал Валю старик, — они у нас, бывалочи, все больше на сеновале…

— И так случалось, — согласилась Валя, — и в светелке тоже, иногда…

— Мне все равно, — сказал Корсаков, — где положите, там и лягу…

Светелка была маленькая, потолок полукруглый, окошко тусклое, кругло вырезанное, к стене приколоты уже завядшие пучки чебреца, конского щавеля, полыни и той блекло-зеленой травки, что в народе зовут «богородицыны слезки», оттого пахло чудесно, словно в степи, под открытым небом.