От мира сего

Опустила немного голову, брови сдвинуты, губы плотно сжаты, возле глаз морщинки, крохотная, почти незаметная складочка возле губ, а глаза отстраненные, но в то же время многое знающие и помнящие.

Или Зое Ярославне просто так казалось?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вершилов был уже около недели в Будапеште, как вдруг в субботу, рано утром получил телеграмму от сестры, Аси:

«Срочно прилетай мама тяжело больна».

Он старательно вчитывался в эти короткие пять слов, словно пытался разгадать некий особый, присущий им смысл, потом скомкал голубой листок, стал быстро, лихорадочно одеваться.

Казалось, между вчерашним и сегодняшним днем пролегла широкая полоса, которую не перешагнуть, не забыть, не вычеркнуть.

Вчера было беспечное житье-бытье, вчера он был подобен мальчику, у которого есть своя надежная опора — мама, ее заботы, ее постоянные наставления, вопросы, на которые следовало ответить по возможности правдиво и, главное, весело, ибо она вечно беспокоилась за него, а он старался успокоить ее, уверяя, что все, все хорошо, прекрасно, лучше и быть не может…

Он знал: что бы ни случилось, всегда есть мама, которая поймет его, пожалеет, будет страдать за него, за каждую самую маленькую обиду, за каждую его, пусть даже и незначительную, боль…

Ему достали билет на самолет, он собрался за полчаса, помчался на аэродром.

Мелькали за окном машины нарядные улицы Будапешта, он смотрел на кокетливое убранство садов в золотистом цветении ранней осени, на веселых людей, которые ехали в «Волгах», «Жигулях», «трабантах» за город, был воскресный день, все горожане привычно устремились на природу, и думал все время об одном и том же:

«Неужели уже нет мамы? Нет и никогда не будет? И она не увидит больше неба, солнца, деревьев, уже по-осеннему колючей травы, медленных облаков в небе, всего того, что она так любила?»

И тут же обрывал себя. Почему «любила»? Почему? Как он смеет? Этого не может быть! Мама поправится, не может не поправиться!

Он то преисполнялся надеждой, то впадал в отчаяние и начинал ругать себя, почему не ценил раньше счастья, когда мама была с ним.

Ведь надо было дорожить каждым днем, каждой минутой, сознавая, что у него есть мама, самый дорогой на свете человек…

«Наверно, со стороны я могу показаться смешным, — думал Вершилов. — Ведь я уже немолод, у меня взрослые дети, и я сам в любой момент могу оказаться дедом, а вот надо же, зову маму, думаю только о маме…»

Прилетев в Шереметьево, Вершилов сразу же поймал такси, сказал коротко: «В Варсонофьевский, на Кузнецком мосту», откинул голову на сиденье, закрыл глаза. В ушах шумело, кружилась голова, казалось, он все еще в воздухе, а не на земле.

Машина, как ему казалось, ехала необычно медленно, подолгу выстаивала возле светофоров, шофер, уже в годах, с рябым, мрачным лицом нелюдима и молчуна, в отличие от всех таксистов не торопился.

— Если можно, прошу поскорее, — сказал Вершилов.

Шофер ответил не сразу:

— Если бы можно было бы поспешить, так бы и сделал…

— А что вам мешает? — уже сердито спросил Вершилов.

— В Москве трудно поспешать, — ответил шофер, и Вершилов замолчал, боясь, что сейчас вспылит, наговорит шоферу целую кучу дерзостей, а тот тогда высадит его — и дело с концом.

Наконец машина остановилась возле маминого дома. Вершилов бросил на сиденье десятку, не дожидаясь сдачи, выскочил из машины.

Стал нажимать на звонок раз, второй, третий…

Дверь открыла Ася.

— Тише, — сказала. — Мама спит…

Спит!

Вершилов глубоко вздохнул. Спит, стало быть, жива.

Жива, вместе с ним, на земле…

Схватил Асю за руки:

— Как она, говори…

— Что говорить…

Сердце Вершилова упало. Он спросил хрипло:

— Говори же? Что с нею?

— Инфаркт, — сказала Ася. — Глубокий, большой, и задней стенки, и передней… И, представь, ни за что не хочет ехать в больницу.

— Что говорят врачи?

Ася печально покачала головой:

— Что говорят? Плохо, Витюшка, очень плохо…

На миг прильнула к нему, крепко, до боли сжала его руку.

— Кажется, ты приехал вовремя…

Помолчала, превозмогая себя.

— Врачи боятся, что до утра она не дотянет…

Ася хотела еще что-то сказать, но Вершилов уже оттолкнул ее, быстро метнулся по коридору, открыл мамину дверь.

Мама лежала в своей постели, закрыв глаза, должно быть, и в самом деле спала. Вершилов тихо, на цыпочках подошел к ней, увидел, она скорее сидит на постели, высоко обложенная подушками.

Маленькое лицо ее пылало горячечным румянцем. И от этого мама казалась много моложе своих лет.

Она всегда выглядела моложе, чем была, очень этим гордилась и любила рассказывать, как кто-то на улице обратился к ней «девушка», а кто-то из бывших соучеников по гимназии узнал сразу, она-то не узнала, потому что соученик сильно изменился, а вот он сразу узнал ее, потому что, по его словам, она почти совсем не постарела.

Отец, бывало, говорил:

— Хвастаешь, мать…

А она обижалась:

— Что? Разве ты не согласен, что я довольно молодо выгляжу?

Отец смеялся.

— Согласен, согласен, конечно же молодо.

Все еще густые, лишь кое-где пересыпанные сединой мамины волосы были расчесаны на прямой пробор, плечи обтягивала розовая ночная рубашка.