От мира сего

— Старовата, матушка, разъезжать по городам да весям, куда вам…

Пришлось, как она выражалась, уйти со сцены, но вечно помнить о ней.

И вот — настоящая, неприкрашенная старость. Внезапно нагрянувшее одиночество, воспоминания о невозвратном прошлом, стены, увешанные афишами и собственными портретами в различных костюмах.

Друзья, какие были, разъехались в разные стороны, иные умерли в свое время, поклонники тоже отвалились, как не было их никогда, остался лишь один-единственный, верный, неизменный друг, старый гример Алексей Александрович, тот самый, которого она некогда посчитала своим капризом.

Многое изменилось в его жизни за прошедшие годы, он женился, заимел двоих детей, похоронил жену, выдал замуж дочерей, дождался внуков, но все это было как бы прелюдией к основному, самому главному в его бытии — к ней, его звезде, его примадонне.

Однажды он явился к ней, когда она лежала больная, одинокая, всеми забытая, и с той поры продолжал неизменно и верно служить ей.

Нет, он не мозолил ей глаза, не пытался убедить ее жить вместе, хотя, должно быть, теперь она бы наверняка согласилась, лишь бы не оставаться в одиночестве, но каждый миг его жизни был посвящен ей, и только ей одной.

И она, успев привыкнуть к его преданности, к постоянной заботе, стала, как это обычно водится у многих людей, бездумно пользоваться бескорыстной любовью своего давнего возлюбленного.

Он являлся к ней утром, приносил молоко, кефир, свежий хлеб, мясо, картошку, овощи, готовил ей завтрак, обед, мыл посуду, выводил гулять любимую таксу Джуди, потом шел в прачечную за бельем или начинал генеральную уборку в ее крохотной квартире, в то время как она, забравшись с ногами на тахту, читала вслух отрывки из «Ромео и Джульетты».

Он мыл и натирал пол и выбивал единственный коврик на улице.

Накормив Маргариту Валерьяновну в последний раз и вымыв посуду, он отправлялся домой, благо жил не очень далеко от нее, всего лишь четыре троллейбусных остановки, а утром снова являлся в одно и то же время, как она говорила, на свою ежедневную вахту.

И теперь он так же аккуратно и педантично, всегда в один и тот же час, в пять часов вечера являлся в больницу.

Целуя попеременно ее руки, он спрашивал всегда одно и то же:

— Как вы сегодня? Вам лучше, скажите правду?

— Сама не знаю, — тянула она. — Вроде бы с утра было лучше, а сейчас опять не очень…

Он пугался. Она видела, как мгновенно наливались темнеющим блеском его глаза, окруженные морщинками.

— Может быть, вызвать какого-нибудь профессора на консультацию? — озабоченно спрашивал он. — Найти самого лучшего специалиста и вызвать его сюда, в больницу?

— Не знаю, — она надувала губки, полузакрыв глаза. — Может быть, и стоило бы…

На ее впалых щеках розовели румяна, ресницы были густо накрашены синей тушью.

Она была смешна и жалка в одно и то же время. Однако для него она оставалась той, прежней, победительной и прекрасной примадонной, однажды милостиво спустившейся к нему со своих высот и отравившей всю его жизнь…

Порой, когда Алексей Александрович уходил, а до сна было еще далеко, Маргарита Валерьяновна садилась возле сестринского поста поболтать, посплетничать хотя бы немного, самую малость.

Даже многотерпеливая Соня позднее признавалась:

— До того устала от нее, лучше бы пол вымыть во всех палатах, чем ее слушать!

Маргарита Валерьяновна могла говорить только о себе, о своих прошлых успехах и нынешних ощущениях. Все остальное ее решительно не интересовало.

Как-то Вика не выдержала, спросила напрямик:

— Вы можете говорить о ком-либо еще, кроме как о самой себе?

Алевтина, сидевшая рядом, испугалась: сейчас Маргарита Валерьяновна обидится и даже расплачется, говорят, у артисток так бывает, чуть что не по-ихнему — мгновенно истерика, обмороки и все такое прочее.

Но Маргарита Валерьяновна была так упоена собой, что не поняла Викиного сарказма. Подняла на Вику хорошо, умело намазанные глаза.

— Разумеется, могу, — ответила добродушно. — Почему бы и нет?

Губы ее улыбались, глаза смотрели безмятежно. У Вики разом отпало желание съязвить, уколоть. Да ну ее, в самом деле, бывают же такие вот, обожающие самих себя, хорошо им живется, сладко, лучше лучшего…

Может быть, некогда Маргарита Валерьяновна отличалась жизнерадостностью, любила пошутить, посмеяться, возможно, охотно рассказывала всякого рода смешные истории, но теперь она полностью ушла в свои действительные и придуманные хворобы.

Утром она просыпалась со словами:

— Опять болит здесь. Странно: вчера болело справа, а сегодня слева. Почему бы это?

Если кто-то пробовал говорить о чем-либо другом, она не слушала никого. Одно было важно, интересно, значительно: почему вчера болело справа, а нынче слева? Что это может значить?

Она поминутно щупала свой пульс, прислушивалась к нему, наклонив голову, губы ее шевелились, она считала удары пульса.

— Опять экстрасистола! — вскрикивала она. — И еще одна, и еще…

Как только Зоя Ярославна входила в палату, она немедленно начинала засыпать ее вопросами: