От мира сего

«Да ты что, милка моя, зачем ты так? Я же вот она, сама видишь…»

Но она не сказала ничего, потому что снова потеряла сознание, а когда опять очнулась, Алевтины уже не было, кругом слышался привычный шум и говор больных, кто-то сказал:

— Няня Кира, тебе укол сделали, глядишь, подействовал?

— А как же, — ответила няня Кира.

Было ей хорошо за семьдесят, и она выглядела на свои годы, высокая, грузная, но в то же время подвижная и быстрая, походка у нее была неожиданно для ее грузного тела легкая, на большом мясистом лице круглые очки в стальной оправе с сильными стеклами; на вид суровая, сердитая, на самом деле все, от врачей до сестер, знали — предоброе существо.

— Няня Кира — золотое сердце, — говорил Вершилов, а она ворчливо замечала в ответ:

— Ишь ты, золотое сердце во мне углядел. Как бы не ошибся часом…

Но он знал, что не ошибся. Сердце у няни Киры было и вправду золотое, что называется, чистейшей пробы.

Она никогда не раздражалась, ни разу не повысила голос ни на одного больного, каким бы занудным и надоедливым он ни был.

— И не то чтобы она была такая уж мягкая да добренькая, — говорила Зоя Ярославна. — Вот уж чего нет, того нет, просто она бесконечно терпелива и неподдельно сострадает больным. Ну, а больные безошибочно чувствуют ее искреннюю отзывчивость. Больных, в сущности, нелегко обмануть…

И в самом деле, больные верили ей. И любили ее, и звали в тяжелые минуты. Даже брюзгливый, вечно всем недовольный Ямщиков и тот затихал, когда в палате появлялась няня Кира.

— Что, батюшка? — спрашивала. — Опять зубы свои прокуренные кажешь? А чего, скажи на милость, кажешь, коли ни одного клыка, кажись, не осталось?

— Ну-ну, — миролюбиво отзывался Ямщиков. — Уж ты, няня Кира, известное дело, скажешь, как уколешь…

— И уколю, милый, почему не уколоть? Ты ведь сам кого хочешь злым словом, будто шашкой острой, пронзишь и не оглянешься даже…

Так они иной раз пикировались, не уступая один другому, щеголяя друг перед другом острыми словами, однако в достаточной мере незлобиво.

Клавдия Петровна признавалась откровенно:

— Откуда у нашей няни Киры столько терпения? Мне кажется, святой Иоанн и тот бы не выдержал, посиди он с нашими больными хотя бы часок. А она целыми часами общается с ними — и никогда ни единой жалобы. Удивляюсь и даже преклоняюсь, если хотите…

За все сорок девять лет своей работы няня Кира не пропустила ни одного дня.

Налетали порой грозные шквалы различных эпидемий, обычно они случались осенью или зимой, реже весной — вирусный грипп многообразных видов, врачи сваливались, и сестры повально болели. А няня Кира исправно являлась к восьми утра изо дня в день, подряд все годы.

— Я и больной-то отродясь не была, — хвасталась няня Кира. — У меня здоровья на два века отпущено, мне одной досталось.

Была она одинока, ни мужа, ни детей, родных только брат далеко, на Сахалине, больная сестра в Пскове, два племянника и племянница.

Племянникам и племяннице няня Кира помогала, чем могла, даже иной раз деньгами, хотя получала меньше каждого из них; Зоя Ярославна, хорошо знавшая многие обстоятельства жизни няни Киры, не выдержав, говорила порой:

— Они тебя здорово охмуряют, а случись с тобой что, кто из них поможет?

— Ничего со мною не случится, — ответила няня Кира. — И не больно-то я в них во всех нуждаюсь, пусть они лучше во мне нуждаются.

Подобно всем очень здоровым, никогда не болевшим людям, няня Кира оказалась сразу, наповал сраженной внезапным своим недугом.

И жизнь со всеми ее звуками, запахами, радостями, заботами, постоянной работой, нескончаемой, повседневной суетой вдруг отошла, скрылась куда-то далеко-далеко, словно поезд, въехавший в длинный, темный тоннель и оставивший за собой лишь легкое облачко тающего дыма.

Приходили к ней племянники, здоровые, кряжистые мужики, хорошо одетые, холеные, приносили сок, мандарины, яблоки, ненужные ей, она к ним даже не притрагивалась. Повторяли друг за дружкой:

— Ничего, нянька, оклемаешься. То ли бывало…

Спрашивали, как она, какая температура, не получше ли ей, украдкой поглядывали на часы, украдкой переглядывались и снова спрашивали все об одном и том же. Потом, словно бы нехотя, вставали, целовали ее напоследок и с видимым облегчением спешили поскорее покинуть эту юдоль скорби.

Как-то примчалась из Пскова племянница, она там жила с матерью, сестрой няни Киры, с мужем-военным и с двумя дочками, полная, вальяжная, белокожая, чем-то неуловимо походившая на тетку, привезла малину, закатанную в банку, черную смородину пятиминутку.

Пылко уговаривала:

— Нянька, съешь, ну хотя бы капельку, ну прошу тебя, ради меня, ради Светки и Аллочки…

Няня Кира ничего не отвечала ей.

— Слышишь меня, нянька? — продолжала допытываться племянница, а няне Кире было невыносимо трудно вымолвить хотя бы одно слово.