От мира сего

«Как же так можно было?» — спрашивал он себя и не находил ответа. Ведь Вареников в сущности был ясен каждому. Ясен, несмотря на все свои уловки, хитрости, на всю свою кажущуюся бесшабашность, бесхитростную открытость натуры. И он, знавший его лучше всех, потому что знал давно, с самого детства, нес основную часть вины, он, никто другой, руководил отделением, он отвечал за все то, что творилось в его отделении, и он, зная хорошо Вареникова, да, зная, продолжал доверять ему. О какая непростительная, глупая доверчивость, какая недопустимая в его возрасте и положении наивность!

Зоя Ярославна молча смотрела на него.

Он понимал: у нее на душе так же тяжело, как и у него. Ведь то, что сделал Вареников, наложило тень на каждого из них, решительно на каждого.

— Скольких таких ткаченков он устраивал в нашей клинике? — спросила Зоя Ярославна и сама же ответила: — Наверное, несть им числа…

Вершилов молча кивнул.

— Наверно. Он ненавидел меня, сам же признался, что ненавидит больше всех и всего на свете.

— За что? — спросила Зоя Ярославна.

Вершилов пожал плечами.

— Понятия не имею, впрочем, и не пытаюсь узнать. Мне это, как говорится, без разницы.

Он не кривил душой, Конечно, он понимал: старый товарищ не испытывает к нему особенно нежных чувств, он и сам не находил в себе ответного тепла к нему, но ненависть? В самом деле: за что? Впрочем, не все ли равно за что? Это иной раз бывает чисто биологическим фактом: не нравится, скажем, форма ушей, или раздражает голос, или походка действует на нервы, и так случается. Все это ерунда, реникса, как любил говорить Никодимыч.

А вот то, что Вареников брал взятки, то, что фигурировал его именем, якобы он должен делиться с заведующим отделением, то, что, наверное, уже не раз брал деньги и, может быть, среди многих больных уже бытуют слухи:

«В такую-то клинику можно попасть, если дашь на лапу…»

Вот это страшно. Это, пожалуй, самое страшное, то, чему нет объяснения, нет, разумеется, прощенья. Нет и не будет никогда!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Первой, кому призналась Алевтина, была конечно же бабушка. Никому другому Алевтина не призналась бы, а бабушке сама, первая пришла, сказала:

— Я влюбилась.

— Это серьезно? — спросила бабушка, нисколько, впрочем, не удивясь.

— Да, вполне. На всю жизнь и навсегда.

Бабушка сняла очки, она читала какой-то мудреный английский журнал, полный различных диаграмм и таблиц.

— Наконец-то! Давно я ждала этого и никак не могла дождаться, думала: уж, наверно, не дождусь, так и помру, оставив тебя в одиночестве, хотя, с твоей внешностью, ты, как я думаю, одинокой никогда бы не осталась.

— Мы поженимся, как только Петя выйдет из больницы.

— Так он больной? Никак еще в твоем отделении?

— А как же, — сказала Алевтина, расцветая улыбкой, которую и не пыталась скрыть. — В нашем отделении. Спортсмен. У него плеврит после травмы.

— Однако, — сказала бабушка, покусав дужку очков, такая у нее была привычка покусывать дужку очков, а потом дуть на стекла, добиваясь предельной их ясности. — Однако…

Алевтина вздохнула, но улыбка все еще продолжала цвести на ее лице.

— Давай, — сказала бабушка. — Давай рассказывай все по порядку.

Они познакомились примерно месяца полтора тому назад, когда Петя пришел в больницу навестить свою старую учительницу Елизавету Карповну; когда-то он учился у нее в школе, от первого до десятого класса, и позднее, уже войдя в сборную страны, став чемпионом Москвы по баскетболу, не раз приходил к ней по старой привычке поговорить, посоветоваться, обсудить все свои текущие проблемы.

Петя был в общем человек неплохой, общительный, добродушный, довольно покладистого характера, единственный недостаток, по мнению Елизаветы Карповны, существенный недостаток, которым пренебрегать не полагается, была его влюбчивость. Петя влюблялся что ни день — и все в разных. Предметы его любви резко отличались друг от друга, среди них были особы самого, как выражался Петя, во всех отношениях всеобъемлющего профиля, солидные дамы, обремененные семьей и домашними обязанностями, и совсем зеленые девчушки, только-только ступившие на жизненную дорогу после окончания десятилетки.

— Ну и что ж! — парировал Петя, когда ему ставили в укор разносторонность его интересов и привязанностей. — Это все служит доказательством того, что я не сектант и обладаю широким вкусом, а это уже немаловажно.

Само собой, он не мог не обратить внимания на Алевтину.

— Откуда вы, прелестное дитя? — спросил он, впервые увидев Алевтину, вошедшую в палату к Елизавете Карповне.

Она не успела ответить, за нее ответила Маргарита Валерьевна.

— Это — наша прелесть, — сказала, притворно улыбаясь: не выносила, когда при ней хвалили кого бы то ни было. — Наше солнышко…

— Вот это да, — сказал Петя, искренне любуясь нежным румянцем Алевтины, ее темными, четкими и выпуклыми на крутом лбу бровями вразлет, стройной шеей, едва выглядывающей в воротнике белого халата. — Если вглядеться хорошенько, увидишь, какие у вас тут рассыпаны сокровища…

В тот же день после работы он дождался Алевтину. Сразу же подошел к ней: