От Олимпии до Ниневии во времена Гомера

Ассирийцы, переняв моду на ортостаты, использовали их, однако, не для увеселения рыночной публики. У них рельефы исполнялись выдающимися художниками и служили лишь одной цели — прославить деяния царя и его приближенных как в области культа, так и на полях сражений. Ассирийские рельефы шли вдоль внутренних стен дворцов, изображая события, подобно анналам, в строгой последовательности и поясняя их текстом. Мы видим здесь то же отличие, с которым столкнулись при изложений исторических событий: жизнь ассирийских царей и смысл всей их деятельности предстают как цепь грабительских походов, которые они с той же холодной объективностью описывают в текстах и изображают на рельефах.

Тем не менее и у ассирийцев все сильней проявляется склонность к жанровым сценам. Картины сражений сменяются изображениями лагерной жизни: наряду с царями мы видим здесь и простых солдат. Парень расстилает в палатке постель офицеру, повара готовят пищу, конюхи чистят лошадей, маркитантки развлекаются с солдатами, танцуя, играя на музыкальных инструментах и устраивая маскарады. Такие изображения, однако, встречаются нечасто. Там, где ужасы войны отходят на второй план, появляется интерес к технике форсирования рек или способам добывания огромных каменных глыб из каменоломен.

Между ассирийскими дворцовыми и народными хеттскими рельефами существует заметная качественная разница. Но если не смешивать черты стиля и качество памятников, то и те и другие рельефы имеют одну общую тенденцию. Они заменяют еще не развившуюся живопись, и поэтому именно здесь проявляются черты, свойственные барокко. В ассирийских рельефах лучше всего заметен переход от монументального, неподвижного к более свободному и живому изображению. Для изображений Ашшурнасирпала характерен еще строго симметричный, парадный связанный с культовыми представлениями стиль; даже в сценах охоты, где дарование ассирийцев проявилось наиболее ярко, сохранялось что-то застывшее. Но уже для художников Саргона характерны более мягкие и свободные черты и новые, связанные с жизнью темы. Постепенно от Синаххериба до Ашшурбанипала, временем которого заканчивается ассирийское искусство, отдельные сцены становятся все насыщеннее, а фигуры все меньше. Благодаря этому раздвигаются рамки пространства, возникает связь между отдельными сценами, и художник приобретает свойственную живописцу способность одновременного видения всех деталей оживающего изображения. Конечно, ассирийцы так и не обрели настоящего чувства пространства. В этом их намного превосходили хетты. Даже в самых примитивных рельефах из Тель-Халафа, Самала или Каратепе больше воздуха и пространства, чем в наиболее удачных сценах охоты у ассирийцев. Если у хеттов бежит собака, то она действительно бежит на фоне узкого и длинного поля. Летящая птица по-настоящему летит, так как изображена парящей над пустым пространством по верхнему краю высокой плиты. Великолепные скачущие ассирийские кони в противоположность этому кажутся застывшими в воздухе, потому что фон выбран неудачно.

Откуда у хеттов это умение? Мы можем сказать лишь одно: им ничто не мешало и они могли болтать по собственному разумению обо всем, что им нравилось. Несмотря на грубо выполненный рисунок, который никогда не позволили бы себе создать ассирийцы, их рельефы кажутся более живыми. Достаточно сравнить не очень красивых, но удивительно достоверных музыкантов и танцоров хеттов с ассирийскими. Изображение кажется более живым не потому, что оно наивнее: в этом случае мы вправе были бы ожидать нечто застывшее, как, например, грубых истуканов богов в круглой скульптуре. Оно живее вопреки своей художественной беспомощности. Конечно, мальчик Тархумпиас, стоящий на коленях матери, слишком велик по сравнению с ней; письменный прибор и птица могли бы быть лучше композиционно связаны с его рукой. Но кто из ассирийских художников смог бы внести в семейную сцену так много жизни? Ашшурбанипал тоже хотел запечатлеть сцену из своей семейной жизни. Мы видим царя, уютно возлежащего на ложе под сенью виноградника, а рядом с ним восседающую на троне царицу. Однако картина не производит цельного впечатления, а предстает как простое перечисление отдельных деталей. Даже вид подвешенной на дереве головы царя эламитов не вызывает страха, так как обилие бытовых подробностей делает картину холодной и бездушной. Именно эта насыщенность деталями не дает ощущения пространства, лишает изображение воздуха. Небрежно и весело разбросанные буквы, составляющие имя хеттского царевича, были бы немыслимы на ассирийском рельефе, но именно они в сочетании со столь же беспорядочно разбросанными предметами вдохнули жизнь в маленькое произведение искусства. Это не случайный успех наивного резчика, а результат беспрепятственного экспериментирования в той области, в которой живопись сумела впоследствии достигнуть столь значительных успехов. Мы можем просмотреть сотни рельефов на хеттских ортостатах, но не найдем ни одного, который показался бы нам застывшим и безжизненным.