От первого лица

В конце восьмидесятых годов я выступал по британскому телевидению и, говоря о Сергее Павловиче Королеве, заметил, что даже перед подготовленным им полетом человека в космос Королев еще не был надлежащим образом реабилитирован после отсидки. Немедленно из советского посольства в Лондоне поступил донос. Посол Замятин, один из реликтовых коммунистических чиновников, друг Суслова, сигнализировал, что я порочу великие достижения. Времена вроде бы изменились: в Москве меня сочли возможным ознакомить с доносом, но все-таки попросили объяснить, зачем я все это сказал. А мне всего-то не хотелось, чтобы следующий Королев для следующего Гагарина проектировал ракету мелом на тюремной стене…

Киевский академик Микола Бажан[2], лауреат Ленинской премии, один из крупнейших в этом столетии украинских переводчиков и поэтов, рассказывал мне, что в конце тридцатых годов он около двух лет подряд спал в брюках. Бажан с детства был близорук и не хотел на ощупь искать очки, стоять перед чекистами в нижнем белье. Он не чувствовал себя ни в чем виноватым, но полагал, что все равно посадят, и ждал рассветного стука в дверь. В конце концов он своего дождался, постучали. Готовый ко всему Бажан споро отпер замки и увидел на пороге маленького испуганного корреспондента, жаждущего интервью. Корреспондент сказал, будто только что его, Бажана, наградили высшим в стране орденом Ленина. Кое-как вытолкав нежданного гостя, Бажан решил скрыться, поскольку провокация была слишком очевидной. Дня два он пожил в кустах на киевском пляже, а на третий – нашел в песке газету, где прочел, что его и вправду наградили…

Прошли годы. В послевоенном Киеве вождь украинских большевиков Никита Хрущев пригласил заместителя председателя Совета министров Украины Миколу Бажана в гости на чай. Пока его Нина Петровна разливала заварку по чашкам, Хрущев меланхолически повествовал: «Мы ведь, Бажан, хотели арестовать вас. Но однажды на заседании политбюро Сталин вдруг сказал: «Говорят, есть такой украинский поэт Микола Бажан. Говорят, он прекрасно перевел поэму грузинского классика Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Давайте наградим его за это орденом Ленина. Кто-нибудь против?» Никто не был против. Наградили.

Чиновники придумали советскую жизнь, где законов в цивилизованном понимании этого слова не было. Были классовые законы, классовая справедливость. Читая позже Кафку и Оруэлла, я удивлялся фантазии великих писателей. Но наши жизни были спланированы, выдуманы и выстроены так, что никаким оруэллам подобное и не снилось. Одно из самых великих чиновничьих изобретений заключалось в том, что они вроде бы брали всю ответственность за гнусности на себя. Они говорили: «Сделай это и не отвечай ни за что, страна, партия возлагают на себя весь груз ответственности…» Многие объясняют сегодня свои подоночные жизни тем, что они всему этому верили. Нет уж, извините. Мне больше по душе рассказ народного артиста, некогда популярного баритона из Большого театра Александра Ворошило, который, как бы извиняясь, говорил мне: «Вроде бы и ерунда, и нет на мне большого греха, но как вспомню себя на сцене, орущего песню про Брежнева: «Спасибо вам за ваш бессмертный подвиг, товарищ генеральный секретарь!», так и противно становится». Помню напившегося с тоски своего друга, замечательного певца Юрия Гуляева, которого заставляли петь какую-то чушь собачью, а он не хотел. Скольких я мог бы еще вспомнить…

Чиновничья армия требовала безусловного подчинения или сминала. На нее нельзя было обижаться, как нельзя было обидеться, скажем, на Карла Маркса. Но все-таки многие понимали что к чему. В начале девяностых, помню, замелькали сообщения по телевидению и радио, что в Берлине жители бывшей ГДР штурмовали штаб-квартиру тайной полиции Штази. Событие преподносилось как великий взрыв народного гнева. Я посмеялся, потому что в то же самое время мы в «Огоньке» готовили публикацию о штурме бастионов тайной полиции в революционной России начала века. Тот штурм возглавили доносчики, стукачи, агенты, возмечтавшие выцарапать с полок и сжечь все свои доносы.

Конечно же, надо щадить людей, но критерии такого щажения мы должны определять весьма аккуратно. Во всяком случае, не одна тайная полиция должна решать, кого из своих агентов она сдаст общественности на расправу, а кого пощадит. Ведь в стране, где несколько миллионов человек репрессировали, сколько же было доносчиков и палачей!

Ах, какая страна была! Мораль ничего не значила, профессия не имела значения, законы не выполнялись! Не было больше таких стран и, надеюсь, никогда не будет.

Заметки для памяти

Мое литературное поколение было сиротским. Что ни говорите, но в то время, когда мы начинали в литературе, могли работать в ней Гумилев и Булгаков, Маяковский и Мандельштам. Зощенко, Тычина, Ахматова могли быть совсем другими – здоровыми и непугаными. Можно только догадываться, как бы развивалась культурная жизнь, выживи многие из этих людей. А еще Мейерхольд и Курбас, Таиров, Михоэлс, Табидзе – могу называть и называть имена.