От первого лица

То-то удивился Шевель, когда я отказался писать статью. Он звонил мне домой, напоминая, что для меня это жизненно важно и что от моего поведения зависит, поеду или не поеду я оправдывать доверие партии в американский город Нью-Йорк. Конечно, я хотел бы перекантоваться в Нью-Йорке, но не такой ценой. Шевель продолжал повторять, глядя на меня, как на полного идиота: «Да я свистну сейчас, и мне без вопросов принесет эту статью кто угодно из Союза писателей Украины». Но я не хотел быть кем угодно и не обучился носить рукописи в зубах. Тогда Шевель снизошел до уговоров. Это было интересно, потому что попутно проясняло его отношение к пишущей братии вообще. «Не валяй дурака, – говорил он. – Мы уверены, что впереди у тебя хорошая работа и большая интересная жизнь. А про мораль своих коллег писателей ты знаешь лучше меня, нет у них морали, они сочиняют что угодно и по первому зову. Никто тебя не осудит, даже признают за своего, а тебе это не вредно…» Так мы почирикали еще с недельку, и заведующий отделом пропаганды грустно констатировал вслух, что ЦК во мне ошибся, в Нью-Йорк я не поеду.

Статью написал Любомир Дмитерко, выходец с Западной Украины, которая традиционно считалась более националистической, а значит, двурушники оттуда ценились в идеологической сфере даже больше украинцев восточных. Наверное, поэтому они приходили оттуда целыми колоннами, выполняя любые партийные задания, и оправдывались друг перед другом неизменной формулой, произносимой шепотом: «Так было надо…» В общем, через два дня Дзюбу арестовали.

Чиновничья советская система давала постоянное ощущение беспрерывных покупок-продаж. Может быть, одна из главных причин, почему я принял горбачевские перемены, была связана с тем, что никто из лидеров перестройки не пробовал меня никогда ни изменить, ни купить.

В середине восьмидесятых все шло к решительным, крутым поворотам. Вскоре Дзюба будет реабилитирован и даже станет на какое-то время министром культуры независимой Украины. Часть партначальников погрузится в тихий маразм, другая часть ринется на службу другим идеям. Но пока еще ничего этого не было и всемогущий украинский начальник Владимир Щербицкий ничего об этом не знал. В начале 1986 года он собрал у себя в кабинете самых известных украинских писателей. Партийный вождь сказал, что хотел бы с нами посоветоваться, кто будет председателем республиканского писательского Союза после очередного съезда, предполагавшегося через несколько месяцев. «Конечно же, будут выборы, – сказал Щербицкий. – Но у нас плановое хозяйство. Вы понимаете…» Все понимали. Затем Щербицкий вдруг взглянул на меня и произнес странную фразу: «А ты, Коротич, что, в Москву собрался? Мне Горбачев говорит – отдай Коротича…»

На меня устремились негодующие взгляды коллег. С одной стороны, все было в порядке, один из претендентов на председательское кресло выбывал из гонки, но почему только теперь им стала известна моя постыдная мысль бежать из Киева?

Самое смешное, что не знал об этой идее и я. Времена вроде бы менялись, но чиновничья власть по-прежнему относилась к нам как помещик, не считающий нужным посоветоваться с крепостными перед их распродажей.

Совещание у Щербицкого закончилось, ничего не решив. Я занялся своими делами, а в Киеве заспорили, куда это я надумал смотаться. Власть не предвидела нашей самостоятельности, но и мы не всегда признавали ее друг в друге. Одни любили меня и обижались, что я тайком решил куда-то сбежать из любимого города. Другие терпеть не могли ни меня, ни Киев – им мой предполагаемый поступок казался непатриотичным хотя бы потому, что лишал провинциалов любимого неприятеля. Только я один ни о чем толком не ведал; очевидно, начальство полагало, что мне еще не положено обо всем знать.

В это время взорвался Чернобыль, затмивший все. Пылающий реактор ярко осветил всю нелепость запротоколенной и задерганной нашей жизни.

Первое время никто ничего не знал; начиналось со слухов, в течение первых дней были одни только слухи. Затем объявили, что ситуация, конечно, катастрофическая, но не настолько, чтобы впадать в панику и омрачать всеобщее счастье. Было раннее лето. В мае киевское солнце уже жгло, как никогда (позже мы узнали, что с самолетов рассеивали дождевые тучи над местом аварии, чтобы не допустить сброса радиоактивных вод в большие европейские реки). Не верилось, что жизнь сломалась так необратимо и трагически; из города вдруг исчезли воробьи, было запрещено собирать в лесах ягоды и грибы. Рано на рассвете появлялись поливальные машины. Они окатывали стены до третьего этажа и от рассветного шуршания этих струй становилось еще тревожнее.

Даже чиновники растерялись; по телевидению нас очень забавно успокаивал министр здравоохранения. Он уверял, что ничего серьезного не случилось, но на пляж лучше не ходить, уличную обувь надо оставлять за дверью, а собак после прогулок следует мыть под душем. Я слушал журчание утренних струй по стенам и понимал, что все это нелепо, вода ведь пришла оттуда, из Чернобыля, и мыться ею…