От первого лица

Как бы там ни было, все, что я вам хочу поведать о сегодняшнем дне, заякорено в прошедшем времени. Например, мне хочется здесь рассказать, как меня забыли принять в партию, потому что это прояснит многие обстоятельства и потому что я других таких случаев не упомню.

В 1966 году, если воспользоваться формулой бывшего киевлянина Михаила Булгакова, я расстался со своей «профессией с отличием». В том смысле, что навсегда забросил свой красный медицинский диплом и врачебную профессию вместе с ним. Немудрено же было голове закружиться: меня избрали самым молодым в истории украинского Союза писателей секретарем его правления! Тогда же я стал главным редактором молодежного киевского ежемесячника «Ранок», что-то вроде аналога московской «Смены». Но, увы, государственный приступ либерализма как раз в это время заканчивался, чиновная советская братия взяла реванш. Уже затихали последние отзвуки хрущевской оттепели, страна круто ныряла в брежневское болото. У меня все еще было впереди: уроки понимания и уроки неискренности, полученные в Союзе писателей, уроки начальственной нелюбви и читательской любви. Много еще предстояло усвоить, я сразу не понял, что въезжаю в недоброе время на коне из другой эпохи. Ведь вначале был триумф на очередном съезде писателей, где я призывал издавать всех, кого еще тормозила цензура, включая самого запретного украинского классика Владимира Винниченко. Чуть раньше пришла и поэтическая популярность, публикации стихов сразу во всех изданиях. Самую первую рецензию на мою первую книгу, кстати, опубликовал Евген Сверстюк, в дальнейшем один из непримиримых украинских националистов, очень умный, но не склонный к демократическим шалостям человек. Впрочем, тогда, в самом начале, мы все еще были единомышленниками. О нас, целом поколении, писали, как правило, одной строкой, не делая особых различий. И в этой-то атмосфере всеобщего ликования меня выдвигали и хвалили, не заметив, что у меня нет партбилета. К тому времени меня уже подвигли на редактирование журнала, а главный редактор по правилам бюрократической игры обязан был состоять в партии. Это было частью той круговой поруки, на которой чиновничье братство держалось.

В новой должности я обязан был посещать регулярные накачки в ЦК, а без партбилета туда не пускали. Мне всякий раз заказывали пропуск и удивленно переспрашивали, почему я не в партии. В редакции сразу начало получаться, все были довольны работой, и только старый редакционный фотограф Бернштейн отравлял мне жизнь, часами уговаривая вступить в эту самую партию – для спокойствия, потому что так надо.

Вскоре надлежащие заявления и рекомендации были собраны и отправились странствовать по своим кругам, а меня вызвали на партийную комиссию Печерского района города Киева. Журнал «Ранок» был приписан именно к этому заведению, где также состояли на учете все руководящие деятели украинской компартии и КГБ. Такой это был район: чистенький, зеленый, им нравилось там жить и работать. Райком располагался в одном из старинных дворянских особняков, рядом высились жилые дома новой знати. В просторечии все это называлось, как роман Тургенева, – «Дворянское гнездо». Ушедшие на пенсию давние обитатели «гнезда» и составляли самый консервативный орган райкома, его парткомиссию. Этакие людоеды на отдыхе, перекатывавшие вкус человечинки на вставных челюстях. Тогда я, наверное, был еще очень наивен, но помню, как я растерялся, наткнувшись на такую, казалось бы, беспричинную их ненависть. Это было впервые, но это было именно то, что большевики называют «классовым чувством» (так, наверное, революционные «братишки» ненавидели очкастых кассиров в ограбленном матросами банке).

В общем, с первой минуты встречи я и члены парткомиссии принялись пристально разглядывать друг друга (враг врага?). Причем у меня-то никакой враждебности не было; пришел я по чисто формальному поводу на минутку, такие милые старикашки сидят вокруг стола…

Они все были гладенькие, чисто выбритые, представители бессмертной когорты чиновников, перебрасывавших власть с ладошки на ладошку, как гоголевский черт перебрасывал месяц. Они вдруг решили свести счеты не столько со мной, сколько с хрущевскими переменами, ударившими по многим чиновникам очень больно. К тому времени они уже и Хрущева сжевали, а все равно не могли забыть прежнего унижения…

Заседание началось с того, что два розовеньких старичка просветили меня, что Хрущев мизинца сталинского не стоил и разрушал славные идеалы именно в тот момент, когда их как раз надо было крепить и свершать. Я совершенно деревенел, слушая этот бред и набухая в ответ на их злобу своей яростью, ощущением СВОЕЙ правоты. Ситуация становилась страшной, и боюсь, она непонятна нынешним молодым читателям.