От первого лица

В Союз писателей Украины из Киевского горкома партии перебросили работать ответственным секретарем чиновника по имени Иван Солдатенко. «Долго ты еще будешь ломаться? – с партийной прямотой спросил он. – Вот вел бы себя, как Ваня Драч[6], и вся жизнь пошла бы иначе. Чистеньким хочешь быть?» Ну, на Ваню я не тянул, это был не мой тип, действовал он довольно традиционно, без поэтической выдумки. Драч писал покаянные письма в ЦК примерно раз в один-два месяца, прекрасно усвоив, что в чиновничьем мире все это интеллигентское чистоплюйство ни к чему. Его личный маятник раскачивался между поступками, приятными национальным вольнодумцам, и поступками, приятными цековским борцам против всех этих вольнодумств. Система обожала послушных грешников с рабоче-крестьянскими биографиями. Таких людей повсюду в стране, в том числе в украинских творческих организациях, было навалом. Они деловито любили народ, спорили о его судьбе. Как правило, этот национализм был деловит и труслив, постоянно разыскивая ту щелочку между вольтерьянством и приспособленчеством, сквозь которую можно было проскочить во вкусную жизнь. Честолюбивый, неглупый человек без особенных принципов чувствовал себя в чиновничьем мире лучше всего. Поэт Борис Олейник (Горбачев позже сделает его одним из руководителей первого свободно избранного советского парламента, а еще чуть позже Олейник напишет про него книгу, где проследит связи бывшего генсека с нечистой силой) рассказывал мне, как Драч душил его (натурально, ладонями за горло) в поезде Киев – Москва, требуя всесоюзной Госпремии (Борис был членом премиального комитета). Такие, как Драч, хорошо знали цену советской нестабильности и в те еще времена настаивали, чтобы с ними всегда производили немедленный расчет. Иван писал прошения в ЦК, требуя премий, и получал премии. Он посылал книги со влюбленными посвящениями партийному вождю Украины Щербицкому, и книги эти с письмами поучающе показывали многим (Гончар рассказывал мне, что даже его однажды поучали такой книгой). Советские баре ведь были публикой не шибко изысканной, они не предъявляли своим подельникам высоких стандартов и хотели лишь, чтобы те были с ними не очень задиристы.

Жизнь сотен прирученных интеллигентов была трагична по многим параметрам, не только в смысле морали. Одно время ставка делалась на выходцев из деревни, как на более послушную, более беззащитную часть населения. Многих этих людей пригнали в город неустроенность и послевоенный голод. Но в городе они чувствовали себя неуютно, вспоминали о родимых завалинках, искали заступников и готовы были служить любому. Изувеченные системой жизнь и ее мораль прощали многое; люди эти были трагически уязвимы, как поэт Иван Драч, о котором я рассказал. Ломали ведь и талантливых; человеческая талантливость, не дисциплинированная моралью, может взрываться, как фугасная бомба. Выстроена была целая схема, в которой разместились сотни бесприютных, обозленных людей из деревни. Когда-то бездомные горожане сгоняли их с земли, заталкивали в колхозы. Теперь селяне толпились в непонятных и ненавистных им городах, не находя здесь душевного пристанища и не ощущая моральных обязательств перед всем этим вавилонским муравейником, где они оказались не по собственному вольному выбору. Чиновничья власть во многом втягивала этих людей в себя и вообще использовала их как могла. Немудрено, что это было процессом всеобщим, не только украинским или грузинским. И в России уже свергнутая большевистская власть именно «деревенщиков» легче других рекрутировала в ряды сторонников своего реванша. Люди эти терялись в атмосфере интеллигентских дискуссий, тянулись к силе…

…В конце августа 1971 года у меня погиб сын. Умница, отличник, он уже заканчивал школу и погиб у нас во дворе, под окнами, коснувшись оголенного электрического провода.

Тогда мне было очень трудно выжить. Тут-то чиновничья братия и решила достать меня, проучить за непослушание, городскую привычку к независимости. В общем, меня крепко шарахнули по темечку. В довольно жлобской по содержанию, но напрямую связанной с властью газете «Литературная Украина» появилась статья, огромная, на целую полосу, под заголовком «Кого воспевает поэт?». Мне и так не очень хотелось жить, а эта газета добивала, наотмашь, без жалости.