От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе

Но «страдание» это в представлении старого слуги должно быть непременно исключительным и поражающим воображение, как у героев столь любимых им мартириев[203]. (Повседневного трагизма своей по-собачьи преданной рабьей жизни, итогом которой стала убогая и полуголодная старость отслужившего свое домашнего животного, он вовсе не замечает!) Характерным для народного православия является и отсутствие в этой триаде идеи аскетического отречения от мира. Избранные Арсеничем для рассказов святые – не праведники, защищенные от соблазнов жизни силою духа, но «великие грешники», падение которых изображается им с глубоким знанием человеческой души и сочувствием людскому несовершенству. А под восклицанием старого слуги: «Ах, но и светская жизнь хороша!.. <…> И кабы моя воля была, прожил бы и на свете тышу лет!» (с. 484), думается, подписался бы и сам автор рассказа «Святые»!

Разные грани этого варианта народного представления о святости, как в двойном зеркале, отразились в житийном диптихе, созданном этим «агиографом-любителем». Если первый из его рассказов – «житие» мученицы Елены, бывшей блудницы, агиографических источников не имеет[204], то второй – взволнованный пересказ Страдания мученика Вонифатия. Это особенно интересно, так как обычно простонародные святые в произведениях И. А. Бунина создавались его творческим воображением, на что указывал и он сам. Рассматриваемый нами случай – едва ли не единственное исключение.

Если история любви и смерти мученицы-блудницы Елены, рассказанная языком бульварного романа, затрагивает сентиментальные струны души Арсенича[205], то Житие Вонифатия вызывает у него слезы восторга, воплощая невысказанную вслух мечту о подвиге, который совершает человек из народа, тем самым обретя святость в страдании. Для Арсенича особенно дорого «простое звание» святого, к тому же в его пересказе тот из управителя превращается в лакея-«стольника» (то есть сам рассказчик, бывший буфетчик, подсознательно отождествляет себя с бесстрашным героем Жития). Творчески развивая «бездушные» сведения агиографического текста, Арсенич любовно дополняет портрет Вонифатия «живыми» деталями:

Пишут его, например, на образах русым… в житии так прямо и сказано: желтоволос был, – значит, весь, небось, в веснушках, ростом не велик, и глаза веселые, наигранные… (с. 484).

«Агиограф-любитель», Арсенич щедро наделен своим автором: он не только хорошо знает жизнь и ведает тайны человеческого, в особенности женского, сердца, но и обладает душевной деликатностью. Ему доверена Буниным психологически тонкая и точная в деталях версия развития беззаконной страсти госпожи и «крепостного раба», а также трогательная в своем простодушии обобщенная характеристика женщин, подобных Аглаиде:

…есть такие женщины, ласковые, прелестные, богомольные душой, хоть и в грехе всегда, никому, например, не умеют отказать по своей доброте… (там же).

Слегка юмористичная[206], эта характеристика, тем не менее, предвещает будущее возвышение героини (в пересказе Арсенича отсутствующее). Свой рассказ он завершает изображением мученической гибели Вонифатия, ведь основная мысль этого рассказа – способность простого человека к подвигу, его внутренняя свобода и бесстрашие, то, что сам Арсенич назовет старинным словом «кураж». И хотя пересказанные жития объявлены им делами минувших времен («…тому теперь никогда не бывать»), вся атмосфера бунинского рассказа и восприятие этой истории как самим Арсеничем, так и его юными слушателями создают ощущение живого присутствия старинного подвига в сердцах русских людей.

Очерк М. Горького «Зрители»[207] был включен писателем в его книгу «По Руси» (1923), в которой из творчески переработанных впечатлений бродяжьей юности автора постепенно складывается яркий и противоречивый портрет русского народа во всей его силе и слабостях. Одним из способов раскрытия парадоксальности русской души становится обращение писателя к различным проявлениям народного творчества (от духовного стиха до охальной песни), что находит свое применение и в одном из самых мрачных текстов книги – «Зрители».

В этом очерке описан тягостный случай: на глазах равнодушных зевак на солнцепеке истекает кровью мальчик-сирота, раненный лошадью в толчее генеральских похорон. Сам повествователь, из-за больной ноги прикованный к «наблюдательному пункту» у подвального окна, тщетно пытается побудить «зрителей» к каким-либо активным действиям, но лишь вызывает их насмешки и глумление. Даже добродушный пьяница, доставивший, наконец, ребенка в больницу (выродившийся «потомок» Вонифатия!), кажется рассказчику равнодушным к судьбе несчастного Коськи.