От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе

Несколько дней спустя рассказчик у своего окна слышит, как чей-то ленивый голос пересказывает Житие мученика Вонифатия. В этом пересказе нет ни Рима, ни Тарса, ни богомольной распутницы Аглаиды, а сам пьяница Вонифатий называется богачом, хотя и «доброй души человеком». Вот весь подвиг мученика в изложении «зрителя»:

Идет он, пьяненький, рано утром домой, а солдаты христианам головы рубят <…> Поглядел [Вонифатий], да и говорит: «Вы, говорит, такой-сякой народ! За что вы этих избиваете насмерть? Я, говорит, сам во Христа верую!» Тут его сейчас схватили и – р-раз! – тоже голову напрочь. А он преспокойно взял ее за волосья, положил под мышку себе и пошел по улице и пошел!»[208].

Только завершающая пересказ фантастическая подробность, заменившая посмертную улыбку Вонифатия и известная по некоторым другим житиям[209], удивляет «зрителей», вызывая у них жадное желание поглядеть на «эдакое чудо». Его воздействием объясняют они и массовое принятие христианства очевидцами казни мученика. В Житии это обращение толпы явно вызвано стойкостью и мужеством Вонифатия, тем чудом человеческой отваги и сострадания, которого так и не заметили слушатели пересказа. Никакого нравственного урока из услышанного они не извлекли, что подтверждается не только их обсуждением рассказа, но и тем, что последующее зрелище похорон сироты, умершего в больнице, не вызывает ни у кого угрызений совести, а в смерти Коськи винят «докторов». Точно безвозвратно утрачены какие-то духовные опоры людей, и мудрое слово старинной легенды напрасно падает на каменистую почву их слепых и глухих душ. А ведь «зрителей» и злодеями-то не назовешь, это всего лишь равнодушное большинство. Кажется, в этих душах уже умер Бог, имя которому Любовь, и никому, кроме повествователя, не внятна «бесконечная голубая печаль небес».

Указанная в примечаниях к очерку дата его первой публикации (22 и 25 октября 1917 г.) при некотором раздумье кажется символической: мрачная зарисовка Горького, возможно, сознательно полемичная бунинскому рассказу, оборачивается пророчеством в такое далекое будущее, которое самому писателю и представиться не могло. Слишком уж живучим оказалось племя «зрителей жизни», с тупым любопытством взиравших на катаклизмы русской истории XX века.

И все же не они определяют дух нации, в которой не угасают ни жажда подвига, ни живое сострадание. Доказательством тому служит немеркнущая популярность в народном сознании одного из типов русских святых, страстотерпца – человека, принявшего мученическую смерть по вине своих единоверцев. Так, сострадательное народное православие причислило к лику святых не только невинно умершего под хозяйской пыткой Василия Мангазейского, но и затравленного до самоубийства Кирилла Вельского. Кстати, в очерке Горького есть некоторые намеки на возможность подобной посмертной судьбы несчастного Коськи, безропотно принявшего мученическую кончину вместо желанного ему похода на богомолье. Завершает очерк «Зрители» упоминание об одном из самых юных православных святых – малолетнем мученике Кирике («Житие Кирика-Улиты» на языке «зрителей»). Это упоминание производит двойственное впечатление. Едва ли печальный рассказ о судьбе двух христианских мучеников, матери и младенца-сына, изменит что-то в душах «зрителей», однако память о невинно пролитой детской крови неистребима в душе народа[210]. Вообще убеждение в святости всякого принявшего мученическую кончину, ставшее основой особой агиографической модели, прочно укоренилось в сознании нации, преодолев все атеистические гонения. (Зарождение культа такого местночтимого святого на Пинеге в 80-х гг. XX века описал Ф. А. Абрамов.) Неожиданно актуальным для современного народного сознания оказалось и архаическое, возможно, еще дохристианское представление об особой святости до срока и насильственно прерванной молодой жизни[211]. Об этом говорят некоторые сведения, сообщаемые современными средствами массовой информации. Так, несколько лет назад центральное телевидение поведало о поклонении могиле Павлика и Феди Морозовых, а некоторые материалы интернета превратили Зою и Шуру Космодемьянских в неких «ангелов во плоти», неузнанное людьми пришествие которых в мир якобы предсказал их мученически погибший в годы продразверстки дед-священник. При всей курьезности эта информация эпохи русского религиозного ренессанса отразила неистребимую человечность в душе народа, которую нации удалось сохранить среди кровавых испытаний и соблазнов «железного века». Об этом же говорит и немеркнущая популярность в народном сознании таких древних сюжетов, как история сострадательного гуляки Вонифатия.