От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе

Выражение «шум ушной», вероятно, восходит к блоковскому «непрерывному шуму в ушах», который он ощущал в процессе написания «Двенадцати», тогда, когда он единственный раз ощутил себя Гением. Из «ушного шума» рождались и все лучшие, органично созданные вещи самой Цветаевой, и написать прозой об этом «шуме ушном» она считала своим особым долгом, откладывала эту труднейшую задачу на последние годы и, кажется, не успела написать, если не считать гениальные и, по существу, исчерпывающие (имеющий уши да слышит!) строки в «Кусте».

Но здесь же возникает и важное, и плодотворное, и неразрешимое (а потому бесконечно плодотворное) противоречие: этот «шум ушной», идущий из души или через куст (древо), принципиально невоплотим в слове, но он — импульс к творчеству, он бросает поэта к перу и бумаге, он жаждет воплощения, и весь «Куст» — это попытка преодолеть и воплотить средствами языка принципиально непреодолимое и лишь частично поддающееся воплощению, более того, это попытка средствами языка воплотить представление о невоплотимости. Результат — одно из лучших стихотворений одного из лучших поэтов XX века — налицо.

Вечный, древний, природный источник творчества, прибежище и опора поэтов — куст, древо, шум ушной, шум души, шум куста.

Вот что мог дать Марине Цветаевой встреченный «по дороге — куст», вот чем он мог заменить ей родину и современность. А то, что «иной мир» осмыслялся ею зачастую именно как «родина», доказывается написанным ею двумя годами ранее стихотворением под этим названием. Это стихотворение о том, что ее родина — не Россия (не просто Россия), — она всегда, на любой земле, в том числе и в центре России («с калужского холма»), — чужбина и даль. Эта родина — всегда не там, где она живет, и не мыслит она ее даже на звездах. Но верность этой родине — непреклонна, сопричастность ей — сложна («распрь моих земля») и является высшей тайной ценностью, за которую и платит всеми земными утратами поэт. Отметим, что стихотворение написано в том же году, когда Цветаева завершила лучшее лирико-философское эссе «Поэт и время», где о поэтах сказано: «Все мы волки дремучего леса Вечности» — формула, объединяющая понятия довременности и природной древесности, позднее выступающие в стихотворении «Тоска по родине! Давно…».

Год, когда «невосстановимо хлещет жизнь», вся вторая половина 1934 года, года усиления состояния трагического одиночества, ощущения человеко- и богооставленности в жизни Цветаевой, проходит под спасительным знаком «древесности». Видимо, еще до «Тоски по родине» и «Куста» она пишет стихотворение «Деревья» с собственным эпиграфом: «Мятущийся куст над обрывом — / Смятение уст под наплывом / Чувств…» — который — о том же. В этих стихах «о железо / Все руки себе порезав — / Деревья, как взломщики, лезут! // И выше! За крышу! За тучу!» — то есть деревья из города, от людей рвущиеся ввысь, вне.

После «Куста» и «Тоски по родине» осенью 1934 года возникает «Уединение» с отказом от социальных игр: «Ктó победил на площади́ — / Про то не думай и не ведай. / В уединении груди — / Справляй и погребай победу» — и печальной тоской о дереве, о деревьях, о саде: «Чтоб ни души, чтоб ни ноги — / На свете нет такого саду / Уединению».

Несколько позднее (1 октября 1934) возникает «Сад» — моление о ниспослании сада здесь, на земле: «— Тот сад? А может быть — тот свет?»

Приведенного — достаточно. Какую родину взамен реальной России неожиданно обещает ей куст в концовке стихотворения «Тоска по родине! Давно…», мы выяснили и определили, насколько подобные вещи вообще выяснимы и определимы. Но напомним, что в концовке «куст / Встает, особенно — рябина…». А с рябиной в поэзии Цветаевой связаны, пусть и более слабые, чем это обычно читается, русские ассоциации. Так что же, в этой иной «родине» России совсем нет места, она — исключение, никак не сопричастное ей? Забегая вперед, ответим: нет — она не исключена, да — сопричастна. Более того, не только куст, но и Россия, увиденная под определенным углом зрения, не Россия демагога, бытовика и политического деятеля, а Россия провидца и поэта также является путем и опорой для воссоздания в душе своей и в мире «иной родины».

Но чтобы прийти к пониманию этих тонких и глубоких соотношений, необходимо подробно и внимательно проследить от юношеских лет генезис и развитие в поэзии и душе Марины Цветаевой образа древа и куста, в особенности рябины.

О дереве, о Боге и о себе (Первые подступы к циклу «Деревья»)