От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе

Но ведь Блок сам свидетельствует в «Художнике» и подтверждает это многократно в других стихах о зияющей скуке и пустоте между двумя прорывами обыденности, совершающимися в нем. И надо крикнуть во весь голос: да, Блок большую часть своей жизни, несмотря на исполнение различных человеческих, общественных и даже писательских обязанностей, — был пуст, абсолютно пуст. И это знали — все. Тема блоковской пустоты, пустоты его глаз, возникает и в стихах глубоко любивших его Цветаевой и Ахматовой, в портрете Сомова, в свидетельствах современников. Он был пуст, как бывает пуст перед службой храм. Храм до богослужения — это огромные, совершенно оформленные пустоты, куда в урочный час является (или должно явиться) Нечто. Блок был таким ходящим на двух ногах местом, куда иногда являлось, где иногда слышалось — Нечто. Являлось разное или одно и то же, но в разных проявлениях — не беремся сказать. И к урочному часу он должен был быть пуст. И он ждал часа, и все (или почти все, многое), кроме этого, было ему скучно.

Потому так и прозвучали неразгаданные «Двенадцать», потому что Блок был божественно пуст, когда услышал их, потому что он перед ними полтора года почти абсолютно молчал как поэт, обозначив весь период после июня 1916 года молением: «Да поможет мне Бог перейти пустыню». Потому он, возможно единственный раз, и назвал себя гением после завершения «Двенадцати», что в этой поэме он впервые не умертвил слышимое в стихе, а воплотил его в поэзии во всей многозначности и несводимости к логическим и словесно-формульным решениям.

Мы не умеем быть истинно пустыми (как и истинно наполненными). Обычное состояние наше — состояние мусорной урны, куда набросаны бумажки, — как бы наполнена, а если прижать — как бы еще полупуста, да и бумажки — разные. А Блок бывал истинно пуст и истинно полон в «часы, мировое несущие», и мучился своей ролью «убийцы мирового в слове», создателя красивых клеток, которые, к сожалению, до сих пор заслоняют от многих глаз истинную страдающую и истерзанную красоту Блока.

Б). Отсюда — одна малозаметная трещинка в сторону. Заметим, что эти предтворческие состояния неуклонно характеризуются самим Блоком (что неоднократно отмечалось исследователями) как звон, звук, шум. Подобным образом характеризует их и Марина Цветаева, считавшая, что ее долг — написать о них. И отсюда — разгадка тайны голоса Блока, этого голоса, который поражал всех. Вспомним, что глубокая и чуткая личность, в возрасте самом раскрытом и восприимчивом, 15-летняя Лиза Пиленко, будущая поэтесса Е. Кузьмина-Караваева, впоследствии знаменитая монахиня и героиня Сопротивления мать Мария, услышав Блока, именно по голосу, по тому, как он читал стихи, поняла, что он — знает, что он разрешит мучившие ее «детские» (они же — «вечные») вопросы. И она пришла к нему домой, и говорила с ним, и поняла, что он — не знает. И смеем сказать, она была права — в обоих случаях. Блок — не знал, но голос его — еще знал. Родственная звуковой, музыкальная природа «посещений», «видений» — оставляла свои следы в «голосовом луче». И все слышавшие Блока сталкивались именно с этим — с особым знанием, особенной глуховатой глубиной — в интонации и тембре голоса. То же узнаём и мы даже по несовершенным, восстанавливаемым записям. Можно лишь приветствовать попытки дать описание всех параметров голоса Блока на языке точных наук, но можно заранее сказать, что на этом пути мы не найдем объяснения феномена. Природа его — ноуменальна. И только способами и словами, прорывающимися изредка в эту область, и может быть отчасти постигнута.

В). И — последняя трещинка — об ощущениях времени в «предтворческом состоянии». При наступлении этого состояния ему сопутствует ощущение вневременности («время стоит»), которое сопутствовало и видениям религиозного порядка в 1901 году («неподвижность» женственной сущности мира), однако, позднее, когда проходят «часы, мировое несущие», «у предела зачатия / Новой души, неизведанных сил», возникает другое, важное для понимания особенностей Блока ощущение времени как сплошного струящегося и одновременно наблюдаемого в его прошлом и будущем потока. «Прошлое страстно глядится в грядущее. / Нет настоящего. Жалкого — нет».