От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Я смотрю на нее и думаю: да неужели ты приедешь сюда и будешь здесь жить, и сердце твое не разорвется от тоски по родным тебе киевским улицам, каштанам, Владимирской горке, Крещатику, опере, днепровским песчаным отмелям? Или ты уже придумала себе совсем иную судьбу, и то, что происходит сейчас здесь, тебя в самом деле совершенно не беспокоит, не волнует, не радует, как беспокоит, волнует и радует Вадима Михайловича, который, лишь увидел своих ягнят, овец и баранов, так и забыл обо всем на свете. Но погоди. А почему это у тебя такое очень уж деловое, сосредоточенное лицо? Или ты действительно увлечена этими овечьими заботами и готова прожить в этой чудесной пустыне хоть тысячу лет, чтобы, подобно Вадиму Михайловичу, восторженно и отрешенно создавать еще лучшие экземпляры каракулевых овец? А быть может, это все-таки лишь искусное твое лицемерие, поскольку ты прекрасно знаешь, что никакие силы не способны затащить тебя в эти дикие, выжженные безжалостным солнцем просторы?

Меж тем восемнадцатилетняя девочка, с ямочками на щеках, в клетчатой ковбойке и туристских сатиновых шароварах, раскрывает рукописный журнал и, полистав его, хмуря брови, сообщает:

— Восемьсот девяносто девять.

— А! — радостно вскрикивает Вадим Михайлович. — Правнук "Каракума"! Вот он какой молодец! Даврон Юсупович, полюбуйтесь-ка. — И гладит, гладит, любуясь совсем уж окостеневшим с перепугу ягненком. Баран "Каракум один" — гордость совхоза. Вырастил его чабан Нарбай-баба Хал Муратов, высокий, прямой, изящный белобородый араб. В совхозе очень много чабанов-арабов. Это потомки тех самых переселенцев, которые некогда пришли в здешние полупустынные места с овечьими отарами, облюбовали их для пастбищ и остались на вечные времена. Сейчас в отарах Нарбай-баба тринадцать сыновей "Каракума один", около тысячи потомков этого лохматого красавца барана передано другим овцеводческим хозяйствам.

Приглаживая ягненка и внимательно в это время осмотрев его со всех сторон, Вадим Михайлович говорит:

— Элитный. Вылитый прадед. В стадо.

Судьба ягненка решена: ему милостиво дарована жизнь. Вадим Михайлович легонько подталкивает счастливчика в сторону Оленьки.

Оленька, приняв ягненка, пробивает ему уши специальными щипцами, действующими по принципу канцелярского дырокола. В уши вставляются жестяные плоские серьги с выдавленными на них номерами. Делая это, Оленька страдальчески морщится. Руки ее пачкаются в крови, и она, как мне кажется, не совсем еще уверена, что не причинила счастливчику никакой боли. Она опасливо косится на ученого.

— Ну что, в чем дело? Над чем вы задумались? — спрашивает Вадим Михайлович, перехватив ее взгляд. — Опять эти негодные щипцы? Возьмите другие. Что? И те не годятся? О, черт! Этот завод не может изготовить настоящих щипцов. Знаете, — обращается он к нам с Гриней, — в прошлом году мы приглашали сюда мастера с завода, чтобы он убедился в действительной негодности того, что они делают для нас. Мы ему сказали: "Вы делали, вы и попробуйте, можно ли овцеводам метить ягнят этими адскими машинами". Он попробовал свои щипцы на одном ягненке, на другом да и швырнул их в степь. Помните, Даврон Юсупович? — Он оживленно поворачивается к директору, приглашая этого вежливого тонконогого кавалериста вступить в разговор.

Тот, тактично улыбаясь, утвердительно наклоняет голову, дескать, как же мне не помнить такое историческое событие.

— И ничего, — снова обращаясь к нам с Гриней, продолжает Вадим Михайлович.

— Ничего, — решительно подхватывает, словно клинком рубя при этом воздух ладонью, Даврон Юсупович.

— А когда уезжал, заверял нас: "Поставлю вопрос, изменим, улучшим". До сих пор ставит. А из-за этих бессовестных людей в некоторых совхозах бросили метить отары, и у них, конечно, никто не примет овец, будь они хоть трижды первоклассные. Черт бы его побрал, этот завод, из-за него кто-нибудь другой вместо нас выйдет на первое место по каракулю.

А улыбающиеся, довольные чабаны все тащат и тащат да ставят на стол перед его очами ягнят, и Вадим Михайлович, возмущенно ругая незадачливых работников далекого металлургического завода, осматривает младенцев и по-божески, без долгих раздумий, распоряжается их судьбой: одного отправляет резвиться в благословенном раю (стаде), другого безжалостно отдает на заклание.

Но вот наконец бонитировка в бригаде Нарбай-баба Халмуратова закончена. Оленька моет руки и о чем-то шепчется с однокурсницей, проживающей в бригаде и поливающей ей на руки из тонкогорлого медного кувшина, а Вадим Михайлович, взяв под мышку свою скамеечку, не спеша идет к машине, и все почтительно тянутся следом: и корреспонденты, и чабаны, и директор-кавалерист.

Оленька, размахивая журналом, догоняет нас, и вот мы уже мчимся дальше, ветер опять кидает в лицо нам тугие, терпкие запахи степи, хлопает, словно стреляет, брезентовой крышей "доджа", и чабаны, сгрудившись возле юрт, и худенькая девушка-студентка среди них долго смотрят вслед нам и машут, машут не переставая.