От рассвета до полудня [повести и рассказы]

День был большой, какой-то широкий, утомительно жаркий, и в каждой бригаде повторялось все сначала: Вадим Михайлович со своей скамеечкой, Оля с журналом и дыроколом в руках, яростные, а потом стыдливые псы, равнодушные, презрительные верблюды, юрты, кошары, овцы, ягнята, неугомонная радость на лице ученого, кровь на Олиных пальцах, чрезмерно суетящиеся, поспешающие молодые чабаны и степенные, величественные, благосклонные бригадиры. Все это, примерно к полудню, начало мне потихоньку надоедать. Не то чтобы у меня пропал интерес к жизни чабанов, к тому, что сейчас делается у них в бригадах, чему все они, возглавляемые Вадимом Михайловичем, так безудержно радуются. Все это было очень любопытно, однако я устал задавать бригадирам одни и те же вопросы: как идут дела, хорош ли нынче в бригаде приплод, лучше ли он прошлогоднего, на какое место они рассчитывают в соревновании. Иного я, хоть убей, ничего не мог придумать. От жары, что ли?

И вот — новая личность. Фигура изумительная, колоритная, античная, атлетическая, прямо Аполлон степной. Даврон, Юсупович представляет его нам с напыщенной торжественностью, словно на цирковой арене:

— Исмаил Чулиев, непревзойденный мастер стрижки овец. Стрижет по сто двадцать штук в день. Другие чабаны, не успевая, гонят к нему своих овец, он стрижет без разбору всех подряд.

Даврон Юсупович рассказывает, а Исмаил Чулиев, этот степной тяжелоатлет, стоит напротив нас и, избычась, из-под черных, насупленных бровей, в упор и почему-то необыкновенно зло, почти не моргая от злости, смотрит то на меня, то на Гриню.

Я поспешно вытаскиваю из кармана блокнот, карандаш, я хочу задать ему пару-тройку теперь уж совсем не стандартных, надоевших мне самому, вопросов, но Даврон Юсупович мягко, предостерегающе касается ладонью моей руки и предупредительно говорит:

— Не трудитесь. Он все равно ничего вам не скажет.

— Почему?

— Он глухонемой.

— Вот бедняга, — огорченно сказал я.

— Ничего не сделаешь, — тоже с огорчением вздохнул вежливый Даврон Юсупович. — Природа иногда играет нехорошие шутки с человеком. Она дала нашему знаменитому Исмаилу все: силу, красоту, ловкость, а взамен отняла голос и слух. Очень безжалостно.

— А почему он так зло смотрит на нас? — спросил Гриня.

— Он у нас мужчина сумрачный и не любит пришельцев. Очень его злит, когда в бригаде появляется кто-нибудь из посторонних. Он даже к Вадиму Михайловичу не сразу привык.

— Он у нас молодец, — говорит подошедший в это время Вадим Михайлович и снисходительно, по-приятельски, но, как мне кажется, довольно опасливо хлопает по плечу вдруг радостно заулыбавшегося и что-то замычавшего знаменитого стригаля. Думаю, Вадим Михайлович всякий раз побаивается, как бы и по его плечу не вздумал любезно хватить в ответ своей тяжелой литой ладонью этот огромный человек.

Исмаил Чулиев был первым и единственным человеком в степных совхозных бригадах, с которым я, очнувшись от сонной одури, вконец было сморившей меня, захотел поговорить совсем о другом, чем с аксакалами-бригадирами. Но, как это и должно было случиться с неудачником, ничего путного у меня не получилось. Интервью не состоялось. Собеседники не смогли понять друг друга.

А Исмаил все глядел и глядел на нас с Гриней. Но теперь уже не отупело-зло, а очень осмысленно, презрительно и насмешливо. Видно, появление Вадима Михайловича успокоило и ободрило его.

— Ну, так что? — спросил Вадим Михайлович, поглядев сперва на солнышко, а потом на часы. — Пора бы и перекусить, а? — теперь он поглядел на Даврона Юсуповича.

— Совершенно с вами согласен, — сказал директор-кавалерист.

И тут я, с усилием оторвавшись от загипнотизировавших было меня темных глаз Исмаила, пряча блокнот в карман, увидел невдалеке от нас, над ярко пылавшим костром огромный закопченный казан. В нем было полно овечьего молока, а в том кипящем, булькающем, парящем и пузырящемся молоке варились ягнята. Они варились целиком — с головой и ногами. Я подошел поближе и заинтересованно, снедаемый любопытством, заглянул в казан. Ведь я первый раз видел, как варят в родительском молоке молодых барашков. Но — несчастный! — лучше бы я не делал этого. На меня из казана глядели кротко-голубые печальные бараньи глаза. Потом они исчезли в круто кипящем молоке, а в другом конце казана тут же высунулась головенка и глянула на меня с укоризной такими же небесно-голубыми глазами.

Мне стало тошно. Я подумал, что ни за какие коврижки никому не удастся теперь уговорить меня присесть возле казана, как это скоро сделают, должно быть, чабаны, и отведать ягненка. С меня хватит этих ангельских голубых наивных глаз, то и дело высовывающихся из кипящего молока. Но неужели Вадим Михайлович и Даврон Юсупович собираются утолять свой голод именно этими голубоглазыми ягнятами? С них станется!

Но нет, тревога моя напрасна. Вадим Михайлович, Даврон Юсупович и Оленька, размахивающая своими адскими щипцами-дыроколами, направляются к машине. Поспешаем вслед за ними и мы с Гриней.

— Передумали, что ли? — удивляется Гриня. — Я бы не прочь был сейчас ягненочка съесть.