От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Или взять такой случай. Когда дед за обедом выпивает рюмку водки, крякает, дует и морщится, ему никто ничего не говорит, а стоит Мишке выпить лимонаду и тоже, как дед, крякнуть, дунуть и сморщиться, так на него все — и родители и бабушка — набрасываются с замечаниями, что делать это нехорошо, что он невоспитанный, не умеет держать себя за столом и что при посторонних может всех их запросто сконфузить. Но почему же дед никого при посторонних не конфузит? Справедливы ли люди?

Таким образом, теперь, что ни день, перед Мишкой открывался мир мучительных и счастливых загадок, и Мишкина голова с утра до ночи была напичкана самыми необыкновенными и восхитительными соображениями.

Вот и сегодня. Только успел он проснуться, как в голове его что-то даже вроде зашевелилось и потом — щелк! — и уже торчит, скрючившись, вопрос: почему говорят тысяча девятьсот шестьдесят третий год, тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год? Откуда они начались, эти годы? С каких пор?

С этим вопросом он промучился до самого завтрака, а потом его словно осенило, и он заерзал от нетерпения и радости. Так ерзают, наверное, изобретатели, познавшие наконец долго и мучительно терзавшую их истину. Приходит такой беспокойный изобретатель с работы, жена ставит на стол перед ним тарелку щей, а он вдруг начинает ерзать на стуле, сомнамбулически оглядываясь по сторонам, потому что вдруг понял, как сделать тележку на двух колесах, чтобы можно было ездить на этой тележке верхом, как на лошади, только крутить при этом ногами.

Так и Мишка неожиданно догадался, после чего началось летосчисление, и не мог уже спокойно сидеть за столом. Его распирало от удивления перед тем, что он вдруг познал, и от нетерпения поскорее проверить на ком-нибудь свое очередное открытие мира.

Торопливо сунув ноги в валенки, кое-как застегнув шубенку, нахлобучив на голову шапку с оттопыренными ушами, он вылетел за калитку и остановился посреди улицы, ослепленный великолепием морозного, солнечного, искрящегося со всех сторон, куда ни погляди, дня.

Улица была пустынна. Над заснеженными крышами домов то тут, то там стояли высокие, неподвижные воронки сизого дыма. Из калитки выбежал Джим и сел возле Мишкиных ног. А Мишкины ноги суетливо топтались. Снег нетерпеливо скулил под Мишкиными валенками. И вдруг — о радость! — из калитки противоположного дома, помахивая авоськой, вышел Сережа Бузунов, ученик третьего класса. По правилам он должен был бы учиться уже в четвертом, но, как он сам объяснил Мишке, ему не захотелось сразу переходить из класса в класс, и он два года пробыл в перваках.

— Сереня! — радостно кинулся к нему Мишка. — Правда, что годы начали считать после того, как человек перестал быть в шерсти?

— Еще чего, — сказал Сережа, снисходительно скривив губы и сплюнув. — А сейчас, скажешь, нету шерсти? — И с этими словами Сережа проворно сдернул с Мишкиной головы шапку и всей пятерней вцепился в его густые каштановые волосы, стегнув при этом авоськой по щеке.

Слезы горошинами выкатились из Мишкиных глаз. От боли он даже приподнялся на цыпочки вслед за Сережиной рукой.

— Это, скажешь, не шерсть? — победно спрашивал безжалостный Сережа. — Скажешь, теперь нету шерсти?

Мишка, гримасничая, мужественно твердил:

— Это не та шерсть, это не та шерсть!

— А какая же? — снисходительно и насмешливо спросил Сережа, отпустив наконец свою жертву и нахлобучив ей на голову шапку по самые брови.

— Та везде… Та на лице и везде… — стоял на своем Мишка, поправляя шапку.

— На лице! — Сережиному сарказму не было предела. — А у твоего деда, скажешь, не растут на лице усы, это не шерсть?

Мишка, пораженный открытием, сделанным Сережей, вытаращил глаза.

— Эх ты, — презрительно проговорил Сережа и, крутя авоську, словно пропеллер, пошел вразвалку посреди улицы.

— Ты куда, Сереня? — крикнул Мишка.

— В магазин за хлебом, — отозвался Сережа. — Если хочешь, пойдем.

В магазин за хлебом! Мишка еще ни разу не ходил так далеко один, без взрослых.

— Я сейчас! — закричал он не своим голосом от испуга и героизма, вдруг охвативших его. — Я только у бабушки спрошу! — И опрометью кинулся по тропке, пересекавшей сад, или, как говорят в поселке, приусадебный участок.

Бабушка у Миши была не то чтобы старая, но и не молодая. Сама она так туманно определяла свои возраст: средняя женщина. Взгляды на воспитание детей у нее были самые прогрессивные. Поэтому она, выслушав внука, тут же и отпустила его.

— Хорошо. Ты и верно уже большой. Иди, — сказала она, вытерла руки о фартук, отсчитала Мишке двадцать восемь копеек и, сунув в руку авоську, добавила: — Принесешь две буханки черного хлеба.

День был необычен. Мишке даже во сне не снился такой счастливый самостоятельный день. Право, нынче ему невероятно везло. Не успел сообразить, откуда начались годы, как уже один, с авоськой в руке, с медяками в кармане штанов шествует по улицам поселка в магазин и скоро встанет там вместе со всеми взрослыми в очередь, подаст продавщице деньги и скажет: "Дайте мне, пожалуйста, две буханки черного хлеба".