От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Страшный это был август. Потом-то пообвыклись, пообжились, пообтерпелись, а в тот август было так страшно, что ноги с отчаяния и ужаса подкашивались. Про то, что в село с часу на час придут немцы, Гапуся загадала по лампочке в хате. В последнее время она даже днем не давала маме свет выключать, ибо загадала, что как он погаснет, значит, наши оставляют ГЭС.

И однажды в полдень свет погас. Гапуся пощелкала выключателем туда-сюда, сбегала до соседей — свет нигде не горел. А на другой день и немцы пришли и начали отправлять в свою Германию сперва колхозное добро — овец, пшеницу, яблоки, — а потом по дворам начали шастать и тоже все позабирали.

На дворе у Синепупенков распоряжался полицай Федька Сковорода, которого на селе знали как облупленного поскольку он был из местных и с виду хлопец хоть куда, только с бельмом на глазу. Он тогда учился в районной школе механизаторов, а как пришли немцы, объявился в селе уже паном полицаем с плеткой в руке и с наганом в кобуре. Было тогда Федьке восемнадцать лет, и он решил жениться на Гапусе. Заявился к ним с бутылкой самогона и с пышным, в тарелку величиной, георгином" приколотым к лацкану пиджака, стукнул той самогонной бутылкой о стол, выложил из карманов две горсти конфет и, садясь в красный угол, сказал Гапусиной маме:

— Я до вас по наиважнейшему делу.

— Я вас слухаю, Федор Тимохвеевич, — сказала мама, стоя возле печки и сложив на груди руки.

— Сидайте, будь ласка, в ногах правды нема, — разрешил Федька.

Гапусина мама осталась, однако, стоять.

— Выпьемо, — сказал Федька.

— За шо? — спросила Гапусина мама.

— За то, шоб в этом доме было найкращее богатство и полное изобилие, какого никогда и ни у кого не было и не будет.

— Где ж его взять? — горестно спросила мама. — И того, шо была, позабирали. Вы ж сами, Федор Тимохвеевич, и позабирали.

— Ото я и говорю! — вскричал Федька. — Попали в самую точку. Я позабирал, я и возвертаю и еще кое-чего от себя добавлю. А теперь слухайте меня и не перебивайте: я пришел сватать вашу Гапусю.

— Та ще мала дитина, — сказала мама, побледнев.

— О-го-го! — вскричал Федька. — Уже не мала!

Гапуся слышала весь этот разговор, она была в соседней каморе и, выйдя оттуда, подбоченилась посреди горницы и воскликнула:

— Да где же это видано, где же такое было, чтоб комсомолка шла замуж за полицая?!

— Теперь нема комсомолу, — сказал Федька.

— Это у тебя, пьяницы беспробудного, нема, а у кого потрезвее…

— Шо, шо? — насторожился Федька.

— А вот и то! — истошно кричала уже пне себя Гапуся. — Пришел, расселся, жених шелудивый, самогоном провонялый. А ну, вон с хаты! Чтоб ноги твоей поганой тут больше не было!

— Но, но! — предостерегающе сказал Федька, затыкая кукурузным огрызком бутылку и засовывая ее в карман.

Он допил самогон, вытер рот ладонью, понюхал георгин и полез вон из-за стола.

— Не бывать тому, чтоб ты рассиживался тут в переднем углу! — вопила Гапуся. — Да ты знаешь, поганые твои очи, что в этом углу татко наш садился обедать?!

Федька, криво усмехаясь, прошел мимо нее, словно мимо неодушевленного предмета, будто тут ее и не было, будто никто и не орал тут на него, и, остановясь возле печки, где стояла Гапусина мама, сказал:

Все эти ужасные оскорбления я отвергаю как незаслуженные. Только вы, мамо, учтите и подумайте сами как следует, бо ваша дочка скоро, может, будет иметь бледный вид. Это я вас предупреждаю. Какой вид, я не скажу, это наша военная тайна, но вам надо подумать про мое предложение как следует быть. Вам, мамо, надо крепко решить, помирать ли с дочкой с голоду или жить в богатстве за таким зятем, как я.

— А ну, вон с хаты! — вскричала Гапуся и, круто, по-солдатски развернувшись на все сто восемьдесят градусов — ать-два-три! — пошла прямехонько на Сковороду.

На этом Федькино сватовство можно было бы считать законченным, если б не одно обстоятельство, на которое он тогда намекнул, сказав, что Гапуся якобы скоро может заиметь бледный вид, если и дальше станет так оглашенно орать и отказываться от его предложения. И вот накануне того страшного события он снова появился в хате Синепупенков. Только на этот раз он уже не забирался по-хозяйски в передний угол и не стукал самогонной бутылкой по столу с такой завидной ловкостью и искусством, что кукурузная затычка пулей стрельнула бы из нее в потолок. Он остановился на пороге, уперся плечом в дверной косяк, поиграл нагайкой и спросил:

— Ну так шо?

Синепупенки, мать и дочь, как раз сидели за столом вечеряли, ели затируху и молча уставились на него.

— Ну, так шо, спрашиваю я, подумали чи нет?

— Проходьте, Федор Тимохвеевич, — заискивающе сказала мама, вскочив и суетливо вытерев краем фартука лавку возле стола. — Проходьте, сидайте, будьте гостем. Федор Тимохвеевич.

— Мне рассиживаться некогда, гостювать тем более, благодарствуйте, мамо.

— Вот и катись, откуда пришел, — сказала Гапуся. — Сказано — нет. Нос сперва утри.

Федька Сковорода и на этот раз не обратил на Гапусин дерзкий выкрик никакого внимания, даже ухом не повел.