От Сталинграда до Днепра

После Питомника был Гумрак. Фашисты оставили станцию после непродолжительного сопротивления. Заходим в концентрационный лагерь для советских военнопленных. Часть людей была на грани смерти, но все же живые, и их срочно вывезли в госпиталь. Несколько тысяч трупов были штабелями сложены в открытом поле…

Один ужас сменяется другим. Как выдюжить мне этот кошмар? Если от пули не погибну, то точно сойду с ума!

От Гумрака до Сталинграда всего пятнадцать километров. Фашисты совсем не сопротивляются — бегут.

Мы гордились, что к разгрому фашистов под Сталинградом наша дивизия хорошо приложила свой кулак. Начиная от прорыва немецкой обороны под Клетской 19 ноября 1942 года, от взятия Калача, Илларионовки, от боев под станицей Распопинской, где был целиком уничтожен фашистский полк и взято в плен около трех тысяч румынских солдат, от тяжелого боя за «пять курганов» северней Карповки, боев под Мариновкой — мы упорно пробивались к Сталинграду. Там, мы знали, бои идут за каждый метр. Держится еще Павлов, простой сержант, который с сентября обороняет дом в центре города…

В нашей роте 82-миллиметровых минометов, в которой я был рядовым наводчиком, не осталось ни одной мины. Мы израсходовали даже трофейные запасы. Горюем оттого, что завтра нам нечем будет «потчевать» окруженных немцев, которые остервенело продолжают огрызаться. Наш расторопный ротный, старший лейтенант Бутейко сбегал к нашим соседям-артиллеристам и «поймал» там порожнюю трехтонку — «ЗИС-5», из которой только что разгрузили артиллерийские снаряды, и шофер собрался возвращаться на тыловые склады за следующей партией снарядов. Бутейко пообещал шоферу вознаграждение — трофейные часы, но с условием, что он привезет нам мины. Ротный вызвал меня к себе в землянку и приказал: «Как парторгу роты приказываю тебе сопровождать этот грузовик, а через три часа ты должен вернуться с минами!» Я ответил: «Есть сопровождать машину и вернуться с минами!»

Сорокалетний с виду, проворный и веселый шофер нетерпеливо торопит меня: «Шевелись, паря!» Я, услышав сибирское слово «паря», с радостью влезаю в деревянную и расхлябанную кабину с ящиком вместо сиденья, усаживаюсь и спрашиваю шофера: «Паря! Откуда ты будешь?» Он, в свою очередь обрадовавшись встрече с земляком, отвечает мне: «Я из Красноярска. А ты от-куль?» — «А я из Кемеровской области». — «Значится, мы земляки!» — «Елки зеленые!» Взревел мотор, и мы рванули вперед, в темную ночь. Из-за грохота деревянной кабины и кузова и из-за рева старого мотора шофер, приблизившись вплотную к моему уху щетинистым и колючим лицом, крикнул: «Земляк! Меня звать Иваном Соболевским. А тебя?» — «А меня, — отвечаю ему, также крича, — Мансур Абдулин!» Иван дважды повторил мое имя и фамилию, чтобы запомнить, и снова кричит мне: «Ладно уж! Так и быть, разобьюсь, но постараюсь выручить земляка! И не надо мне ваших трофейных золотых часов». Мы мчимся на предельной скорости. Иван сосредоточил все внимание на дорогу, известную только ему. Его сильные и хваткие руки вертят баранку так, что я боюсь, как бы она не оторвалась. По обеим сторонам дороги остаются искореженные танки, автомашины, бронетранспортеры, самолеты. Наш грузовик то и дело выделывает крутые виражи, с трудом успевая проскочить мимо застывших железных чудовищ с «рогами» и «лапами». В сотый раз мы едва успеваем вовремя увернуться то влево, то вправо, в любой момент рискуя столкнуться с каким-нибудь железным монстром. На бешеной скорости, со звериным ревом мотора, громыхая кабиной и порожним расшатанным деревянным кузовом, — ори не ори я даже в ухо Ивану, он все равно не услышит меня, — мы с затемненными фарами мчимся дальше. Узкие, как шпаги, прыгающие лучи света фар могут только на мгновение выхватить из кромешной тьмы свободную дорогу между искореженной техникой. Меня кидает в кабине из стороны в сторону так, что после пятнадцати минут езды я чувствую себя избитым до полусмерти и от страха и боли готов был выпрыгнуть из кабины на ходу. Но куда я пойду в такую темную и морозную ночь в безлюдной степи?..