От Сталинграда до Днепра

Любопытен я очень и люблю откровенные беседы один на один с любым человеком, в том числе с ребенком. Пробовал вызывать на сердечный разговор самых замкнутых. Мне легко удается войти в доверие к человеку совсем незнакомому, он мне расскажет даже то, о чем не расскажет самым близким, потому что я ценю откровенность и оберегаю ее, а мой собеседник и волнуется и радуется, получив «разгрузку души», и нам обоим хорошо. Беседуя, к примеру, со священником, ловлю себя на том, что спорить слабоват, так как не знаю Священное писание, но священник неожиданно признает, что я во многом прав… Иногда результат беседы с кем-нибудь меня разочаровывает: мой собеседник примитивно мыслит. Пытаясь понять причину, бывает, спрашиваю: «А какое образование?» Ответ ошеломляет: «Высшее!» Есть же совсем неграмотные или совсем молодые, неопытные, а рассуждают мудро…

Боря Полыга мне рассказал, что его отец генерал и начальник военного училища. Я не помню, куда это училище было эвакуировано в то время, но до войны оно было в Ленинграде. Борис с детских лет в основном и проводил время среди курсантов отцовского училища. А когда подрос и решил стать военным, то поступил в другое военное училище — на стороне. Но и там его звали «генеральский сынок», и там намекали, что папа-генерал обеспечит ему «теплое местечко» где-нибудь в Генеральном штабе и так далее. Тогда Борис взял недельный отпуск, якобы для поездки домой, а сам, сев в воинский эшелон, махнул на фронт. Теперь его беспокоило, как бы ему не пришили дезертирство или самоволку.

Да, у Бориса положение сложное, и я ничем не мог помочь ему. Дезертирство ему не припишешь… Самоволкой тоже не назовешь. Вроде бы и преступления нет, но… Я ему посоветовал хотя бы написать письмо начальнику училища.

Борис письмо не написал, а я ему больше не напоминал. Шли бои, комсомолец Полыга бегал связным и выполнял все поручения с великим старанием. Меня он просил никому не рассказывать о своем побеге из училища и что его отец генерал.

В нашей роте Борю полюбили, и он даже как-то повзрослел; мне он сознался и в том, что прибавил себе два года, фактически он был с 1927 года рождения. Вот, оказывается, в чем кроется причина его малого роста — ему всего шестнадцать лет.

После жестоких сражений немцы отступали податливее, но решили сжечь все после себя. Горели села и поля. Горело все, что могло гореть. Немцы пунктуально выполняли приказ: «после себя оставлять выжженную зону»… Мы двигались в сплошном дыму пожарищ…

Отбили крупные населенные пункты Тамаровку, Борисовку… Горели табачные склады и плантации. Дышим табачным дымом все: и курящие, и некурящие…

…Выбив из Тамаровки немцев, мы заняли оборону и решили на всякий случай «зарыться» в землю. Наше отделение должно окопаться во дворе одного дома. Хозяйка, словно стукнутая пыльным мешком из-за угла, заметалась по двору и, обливаясь слезами, просила: «Не копайте тута! Бомба сидит! Ей-бо!» Сама неистово крестится. «Не! Не! Не тута, а вот тута!» Нам было смешно и непонятно — «где можно и где не можно». Дошло и до ротного. «В чем дело?» Он повернулся ко мне и, сказав: «Разберись!» — ушел. Хозяйка как глухонемая уставилась в мои глаза, потом она движением своих глаз показала на окно, в котором я увидел троих истощенных малолетних и большеглазых стриженых ребятишек. Я догадался о ее тревоге и не ошибся… Мы отступили шага на три и приступили к земляным работам. Хозяйка успокоилась и ушла в дом. Дети продолжали смотреть в то же самое окно, но уже веселые…

Вечером я зашел в дом и спокойно спрашиваю ее: «Что там у тебя во дворе зарыто?» — «Сало свиное соленое — про запас. Спрятали прошлой осенью от немцев. А тебе спасибо, хоть и вы голодные сами. Теперь я спасу от голодной смерти своих детей…»

Точно не помню, но, кажется, село называлось Драгунск. Немцы крепко засели в этом селе и построили на подступах к нему глубоко эшелонированную линию обороны. С ходу мы смогли только вклиниться в эту оборону до середины и засели там, запутавшись в густой сети траншей-лабиринтов, как в пчелиных сотах. Мы так близко контактировали с немцами, что слышны были их негромкие разговоры между собой. Ни наша, ни их артиллерия не могла в таких условиях вести огонь. Пошла в ход, так сказать, «карманная артиллерия». Война пошла гранатная. Но и гранаты, оказалось, надо бросать умеючи. С задержкой в руке на две секунды! Если бросишь без задержки, то немцы успевают ее швырнуть обратно.