От Цезаря до Августа

При таком неопределенном положении Антоний не мог убаюкивать себя прекрасными иллюзиями. Правда, его брату Луцию были воздвигнуты памятники не только усилиями трибов, но также всадников и ростовщиков; его жена Фульвия могла в это критическое время легко приобретать огромные домены, которые услужливые продавцы[267]давали ей в кредит; сенат послушно повиновался его приказам. Но Антоний видел Цезаря, убитого его самыми близкими друзьями; он видел людей, часто менявших политику в это время и ежедневно противоречивших самим себе. И хотя события вынудили его принять командование толпой авантюристов, составлявших партию Цезаря, он слишком мало доверял им, чтобы вот так легкомысленно, возглавляя эту банду, решиться на энергичные действия. Вынужденный подниматься по крутому и скользкому скату, ступая на мусор под его ногами, в силу необходимости он обязан был не доверять всем и во всем.

Антоний и Цицерон 2 сентября 44 г. до Р. X

Вот почему возвращение Цицерона и оказанный ему радостный прием очень возмутили консула. Неужели оппозиция нашла своего вождя, и к тому же столь авторитетного? Брут и Кассий уехали, но Антоний не много от этого выиграл, так как возвратился Цицерон, и возвратился как раз к заседанию, которое должно было происходить на следующий день в храме Согласия. Однако 1 сентября Цицерон не явился в сенат: он послал одного из своих друзей предупредить Антония, что задерживается дома, устав после путешествия.[268] Гораздо более вероятно, что Цицерон не смел выступать против обожествления Цезаря из страха перед ветеранами и что, не будучи в состоянии, с другой стороны, явиться в сенат и молчать, он придумал это извинение. Во всяком случае, Антоний должен был радоваться этому, тем не менее трудно объяснить его поведение. Дерзкий по природе и раздраженный более обыкновенного, тогда он мог или уступить мгновенному порыву бешенства, или притвориться разгневанным, чтобы испугать Цицерона и заставить его бежать из Рима. Оба предположения одинаково вероятны. Достоверно, что, когда известие «было ему сообщено, Антоний впал в страшную ярость; он принялся кричать при сенаторах, что Цицерон хочет уверить всех, что ему ставят ловушки и что он в опасности; он кричал, что Цицерон клевещет на него и наносит ему оскорбление, что он, Антоний, воспользуется всеми правами консула и прикажет силой привести Цицерона в сенат, а если тот будет сопротивляться, то Антоний пошлет солдат и слесарей взломать двери дома Цицерона.[269]Изумление и смятение достигли высшей степени; сенаторы немедленно поднялись, умоляя его успокоиться; заметил ли Антоний, что он зашел слишком далеко, или его бешенство было притворным, но он наконец отменил приказ о приводе Цицерона в сенат силой.[270]Затем был одобрен закон о воздавании почестей памяти Цезаря.[271]

Первая филиппика

Антоний своими угрозами не только испугал Цицерона, но и нанес ими оскорбление самому знаменитому лицу сената и притом так, что оратор, несмотря на возраст и слабость, не мог не отомстить обидчику. И действительно, несмотря на страх, внушенный ему Антонием и его ветеранами, месть Цицерона вылилась в убедительную и полную достоинства речь, которую он написал в тот же день. Это была первая из тех речей против Антония, которым в память Демосфена он дал позже частично в насмешку, частично серьезно[272] название филиппик, сохраненное за ними до сих пор. В этой речи он сначала объясняет свое путешествие и свое отсутствие в предшествующий день. Он жалуется на выходки Антония, но кратко и с известной суровостью, как если бы ему трудно говорить о вещах, так мало соответствующих его достоинству. Затем он переходит к рассмотрению положения в государстве: он осуждает политику Антония, но умеренно и с особой точки зрения, ибо обвиняет его в нарушении указов и законов Цезаря и как бы говорит ветеранам, что желает, чтобы Антоний искренне уважал волю диктатора. Наконец, он осуждает законы Антония не за их содержание, а за их неправильное проведение и советует Антонию и Долабелле одуматься, отбросить преступное честолюбие, применить на практике классическую конституционную теорию Аристотеля, популяризатором которой он был: libertate esse parem ceteris, prindpem dignitate — быть первым гражданином в республике среди равных граждан.[273] В общем, этой речью он выражает готовность принять извинения, если захотят их сделать.