От Версаля до «Барбароссы». Великое противостояние держав. 1920-е – начало 1940-х гг.

Знакомство с материалами иностранных разведок укрепило Сталина в правоте собственной интерпретации событий. Через «Кембриджскую пятерку» в его руки попадали некоторые из еженедельных разведывательных сводок МИД Англии. В полученной сводке за неделю 16–23 апреля говорилось: «Германские приготовления к войне с СССР продолжаются, однако до сих пор нет абсолютно никаких доказательств, что немцы намерены напасть на СССР летом 1941 года»[1864]. Собранная резидентурой в Лондоне информация об оценке британской разведкой замыслов немцев подтверждала «теорию раскола». Ряд донесений указывал на то, что, хотя германские военные настаивают на войне, политики выступают за переговоры. «Во главе с Риббентропом они заявляют, что путем переговоров с Советским Союзом Германия может получить все, что ей нужно, то есть участие в экономическом и административном контроле над Украиной и Кавказом. Германия добьется большего в результате мирного решения, нежели в результате контроля над оккупированной территорией, лишенной советского административного аппарата»[1865].

Кампания намеренной дезинформации со стороны Германии путем распространения слухов о продолжающейся подготовке и концентрации сил вермахта для вторжения в Англию также способствовала неверной оценке ситуации. Весьма эффективной оказалась дезинформация двойного агента «Лицеиста», славшего смесь истинных и ложных сведений. Давая довольно точную, хотя и общего характера информацию о количестве войск на западных границах Советского Союза, он затем отправлял успокоительные послания: война между Советским Союзом и Германией маловероятна, несмотря на ее народную поддержку в Германии.

Очень скоро «теория раскола» была развита и вошла составной частью в «теорию ультиматума». Еще 2 апреля 1941 года «Старшина» передал информацию, относящую военные приготовления за счет демонстрации решимости немцев, и сделал вывод о том, что началу военных действий должен предшествовать ультиматум Советскому Союзу с предложением о присоединении к Тройственному пакту с участием Германии, Италии и Японии. Гитлер мог начать войну, если только Сталин откажется выполнить требования немцев. Необходимость действовать осторожно диктовалась предположением, что ультиматум будет предъявлен, как только решится исход боев в Югославии и Греции. В результате НКГБ взял на вооружение «теорию ультиматума», подстроив ее под взгляды Сталина[1866].

В мае берлинская резидентура передала успокаивающее сообщение о том, что «от СССР будет потребовано выступление против Англии на стороне держав „оси“. В качестве гарантии будет оккупирована Украина, а возможно, и Прибалтика». Такое донесение дезавуировало информацию противоположного характера, как то слова Гитлера, сказанные высокопоставленным офицерам: «В ближайшее время произойдут события, которые многим покажутся непонятными. Однако мероприятия, которые мы намечали, являются государственной необходимостью, так как красная чернь поднимает голову над Европой»[1867].

Желание избежать войны сделало Сталина восприимчивым к любой информации, предполагавшей готовность Гитлера превратить военное решение вопроса в политическое. Считалось, что пока Советский Союз не спровоцирует немцев, Гитлер может откладывать начало войны.

Решения Сталина редко оспаривались его окружением. Его привычка приписывать собственные соображения своим соперникам и крайняя подозрительность даже по отношению к потенциальным союзникам вели к колоссальному самообману. Исчезновение альтернативных мнений позволяло Сталину упорно держаться своих убеждений, подавляя малейшие разногласия и вынуждая всю политическую и военную систему приспосабливаться к его взглядам[1868]. Правда, в пользу его оценки военно-политической ситуации говорило множество свидетельств. Гораздо существеннее были неверные трактовки происходивших событий. В итоге Сталин сохранял уверенность, что с помощью искусных политических маневров можно предотвратить или, по крайней мере, отсрочить войну.