От Волги до Веймара

Наши первые краткие выступления воспринимались с величайшей сдержанностью; создавалось такое впечатление, что мы обращаемся к аморфной массе людей, внешний вид и поведение которых более или менее безличны; ни в чем не сказывалось то, что перед нами люди самых разнообразных профессий. Чувствовалось, что все присутствовавшие, почти без исключения, относятся с недоверием к тому, что им говорилось. Это напоминало нашу собственную реакцию в лагере военнопленных. Нужно было разбить лед безразличия, и это легче было сделать, пока оставались свежими впечатления, непосредственно связывавшиеся с военной авантюрой Гитлера. Поэтому мы считали очень существенным тотчас же собирать митинги, действуя солидарно с офицерами, политработниками Красной Армии, фронтовыми доверенными лицами и их помощниками из Национального комитета.

Велико было удивление военнопленных, когда офицеры выступали перед солдатами или солдаты перед офицерами и каждый из них обсуждал проблемы, которые раньше либо не возникали, либо не были ясно сформулированы и, во всяком случае, не были продуманы до конца, до последних выводов. Конечно, пленные уже обменивались мнениями, уже излагали друг другу взгляды, находившиеся в резком противоречии с теми суждениями, которые принято было открыто высказывать. Однако они считали, что надо держаться осторожно и лишь в самом узком кругу выражать свои критические мысли и сомнения, свое отрицательное отношение к фашизму и отказ от поддержки гитлеризма.

Какое же поэтому волнующее впечатление производил внезапно прозвучавший в толпе возглас, когда кто-то из пленных наконец давал выход своим накипевшим чувствам. То было первое потрясающее выражение тех мук совести, которые терзали человека многие годы. Этот человек бессознательно становился выразителем настроений солдатской массы, и тогда уже сами солдаты в свою очередь открыто негодовали и возмущались. Часто подобные стихийные выкрики и выступления стимулировали – и больше, чем это удавалось нам самим, – решимость пленных последовать призывам Национального комитета.

Мы записывали адреса семей пленных, которые затем включались в передачу по московскому радио; каждому, кто этого пожелал, мы предоставляли возможность послать домой привет, записанный на листовке, либо обратиться к своим товарищам по громкоговорителю или по радио. Трудно даже оценить должным образом силу того воздействия на настроение пленных и их семей в Германии, которое оказывала передача привета по московскому радио. Ведь в Германии день за днем велась клеветническая кампания, распространялись лживые слухи, будто плен означает Сибирь либо смерть, – во всяком случае, об этом человеке никогда ничего не придется услышать…

И вот теперь записывался домашний адрес военнопленного, и на родине могли узнать, что он жив.

Действительно, наши передачи внимательно слушали в Германии и находилось множество таких мужественных людей, которые решались сообщить семьям, что их муж или отец дал о себе знать по московскому радио. Так случилось и со мной. В своем первом письме от января 1946 года моя сестра писала мне: «Однако, несмотря на все, есть немало порядочных людей, и они уже 2 февраля 1943 года вечером сообщили нам по телефону: ваш брат жив!.. На другой день, 3 февраля, в половине седьмого утра я возвращалась из церкви, и какая-то фигура преградила мне путь: „Мой муж просил вам передать – сегодня в 3 часа Москва сообщила: господин Штейдле жив“. Затем у молочницы повторяется то же самое: „Он жив“. Даже в лавке раздался голос: „Мне нужно вам кое-что сказать: полковник Штейдле жив“.

Во время моей деятельности на 1-м Украинском фронте одна из моих задач заключалась в чтении лекций курсантам фронтовой школы; она была создана в марте 1944 года в Житомире, оттуда переведена в Збараж, потом в Рудник на Сане, в феврале 1945 года – в Краков, затем в Бреславль и, наконец, перенесена в Радебойль. К каким многозначительным выводам, придававшим мне силу и бодрость, я приходил, сопоставляя слушателей на курсах с участниками первых митингов военнопленных. Мы получали новый стимул в нашей работе уже тогда, когда замечали на митинге, что правдивые слова ослабляли отчаяние в слушателях, вызывали проблески доверия, побуждали к самостоятельному мышлению! Но здесь, в Руднике, мы встретились с единомышленниками, молодыми солдатами и офицерами, которые желали работать в качестве помощников фронтовых уполномоченных Национального комитета, были готовы, пробираясь через линию фронта, доставлять письма германским генералам, распространять листовки в фашистском тылу. Мы им рассказывали о нашей многомесячной работе, давали им советы, как составлять действенную листовку, и неизменно под впечатлением встречи с курсантами, вглядываясь в эти открытые юные лица, я думал: ведь это те же люди, они присутствовали на первых митингах, едва только попали в плен, и они же тут передо мной, во фронтовой школе. То, что тогда было сказано отчаявшимся людям с усталыми, недоверчивыми, ожесточенными лицами, – все это не пропало даром и здесь в школе принесло свои плоды.