Отава

— Он много разговаривал о России. Тоска сосала его. Знали мы, что в России осталось у него имение, земля… жена, сын. Он верил, что вернется- еще сюда, жил этим… — Вальтер с силой — провел смычком по струнам. — В детстве мальчишки мне проходу не давали: «Рус, рус». Меня это огорчало страшно, и я не хотел говорить по-русски. Отец с ремнем заставлял повторять за ним: «Плуг, земля, дворянин, имение…» И если бы не мама… Она собирала русские книги. Мы читали с ней вместе… Ей нравилась русская музыка… Чайковский, Рахманинов… Глинка… И мне захотелось посмотреть, какая она, Россия? И посмотрел вот…

Мишка покосился на него:

— Какая же она?

— Не знаю… Но не та, какой представлял. Другая она… И люди другие…

Вальтер склонился над скрипкой. Играл то бурно, то певуче-тоскливо, часто останавливался, подбирая мелодию. Опустил смычок, сознался:

— Мысли пока… Здесь уже пишу.

Взял под мышку скрипку; прикуривая от зажигалки, заговорил совсем о другом:

— У отца фотография хранится. Пожелтела, истрепалась уже… Он выводит мать твою из собора. В подвенечном наряде она…

Лицо его помрачнело. Отваливая носком блестящего сапога кусочки земли от яра, высказался откровенно:

— Вы не успели за Волгу… Вы уходите. Совсем из станицы.

Горячая краска стыда залила Мишке щеки. Грыз губу, не смея поднять на немца глаз. Вальтер хрустнул пальцами.

— Гестапо здесь…

Откуда-то с Терновского бугра налетел гулящий ветер. Зашелестели неспокойно на тополе листья, забились. И тотчас смолкло; в воздухе, вырванные из семьи, беспомощно трепыхались листья. Сияя бронзой на солн-це, они медленно опадали; одни ложились на холодную гладь плеса, выправлялись, приобретая более яркую, свежую окраску, других поток унес с собой далеко за Сал.

Придерживая рукой фуражку, Вальтер следил за оторванными листьями. Поймав на себе Мишкин прищуренный взгляд, сообщил:

— Ночью арестовали заложников. За часового… Мишка облизал пересохшие губы.

— Ну и… что будет им?

— Расстреляют. Если не найдут виновника… — Вальтер посмотрел на часы. — Тороплюсь.

Мишка незряче глядел ему в спину.

Барон Гросс вынул изо рта сигару. Круглый птичий глаз, увеличенный стеклом монокля, не моргая уставился коменданту в переносицу.

— Фюрер не забывает э-э… верной службы, но он не забывает и другого… Учтите, хауптман.

И опять долгое нудное молчание. Нет сил больше у пана Терновского стоять навытяжку — ныла поясница, рябило в глазах; шелковая нижняя рубаха прилипла к лопаткам. Боялся не только повести плечом, но и глотнуть накопившуюся слюну.

Барон сидел в его кресле. Худой, длинный как жердь, с лысым неровным черепом и граненым подбородком. Когда смыкал рот, то синие шершавые полоски губ пропадали на лице.

— Русские усиленно интересуются… э-э… аэродромом. Вот что предпримут они — диверсию или вызовут авиацию? Это крупный аэродром. От его сохранности… э-э… зависит в какой-то части судьба Шестой армии. Да и ваша… э-э… судьба, личная, господин комендант. Помнится, родина ваша это, Сальские степи?

— Так точно, господин генерал.

— М-да…

Сомкнул рот барон. Руку с сигарой поставил локтем на кресло.

По коридору — топот ног, окрики. Резко открылась дверь. На пороге — Мишка Беркутов. Даже дым от сигары не дернулся у барона. Только моноклем повел. Комендант, изогнувшись, схватился за кобуру.

Мишка подпер собою дверь — боялся впустить преследователя, баварца. Услыхал, что шаги его оборвались в приемной, шумно выдохнул. Рукавом мазнул по вспотевшему лицу, выговорил:

— Я убил… часового.

Барон вскинул граненый подбородок.

Глава тридцать шестая

Сутки уже длится допрос Мишки Беркутова. Допрашивал оберет Браун, тонкий мастер и знаток этих дел. Принимал участие и начальник полиции. Комендант побывал там вчера днем, а ночью не пошел, сослался на недомогание. Наутро вызвал к себе Качуру.

— А-а, господин Качура, — встретил его приветливо. — Ну, успехи?

— Так же… молчит, — ответил Илья и опустил глаза.

— Гм, а оберет Браун?

— Плюнул.

— О! Непохоже на него. А сам Беркут?..

— Та живой…

Илья вертел серебристую каракулевую папаху, не решаясь первым заговорить о заложниках. Время бы выпустить их: виновник есть. Тянет комендант. Чего ждет? Неспокойно на душе у Ильи.

Подошел комендант к столу, пошвырял какие-то бумажки.

— Что ж… Пожалуй, пригласим и дружка его… Гляди, укажет хоть могилу.

Подступило что-то к горлу Илье, не продохнуть. Ослабил ворот, откашлялся. Комендант будто не замечал его состояния. Перерывая бумажки, уточнил:

— Качуру Леонида я имею в виду.

— Господин комендант… Сын…

— Гм, какой же он сын? Плюнуть в морду отцу. Только в России встретишь такое…

— Баба с ума рехнулась… Христом богом молю, смилуйтесь… Век буду помнить…

Подломились у Ильи ноги. Глухо стукнулись об ковер коленные чашечки. Поплыло все в глазах, кругами, кругами… Голубое, зеленое, красное…

Пан Терновский, сдернув с носа очки, брезгливо и в то же время сожалеюче глядел на мокрое от слез лицо коленопреклоненного гильфполицая, качал головой:

— Эх, Илько, Илько… Сдал ты. Годы берут свое… А было время… детей грудных в капусту крошил. Руки не дрожали. Поповскую коммуну не забыл, а?