Отава

Худолицый, с кривым носом парень в стеганке и латаных кирзовых сапогах (он стоял крайним к арбе) покосился на въедливого возницу, простуженно забухал оправдываясь:

— Забратать нас мылились в «дикую сотню», а мы того… Не явились вот нарочно. На четыре часа велено было…

— Ага, — нахмурился Сенька, — так-то вы начальству подчиняетесь. Струсили?

— Храбрый выискался. — Кривоносый недобро прищурился.

Подмывало Сеньку еще покуражиться над хлопцами, да обидятся еще и не сядут. А ему они вот как нужны, позарез.

— Черт с вами, лезайте. Вожжи передал кривоносому:

— Кучеровать ты будешь. Я верхи. Той дорогой жмите, через Нахаловку. На ериковскую греблю.

Искра не стояла на месте, рвалась вслед тарахтевшим по улице подводам. Пока наладил подпруги, вскочил в седло, те были уже далеко. Дал повод кобылице— звонко защелкали подковы о набитую, выметенную за осень ветрами дорогу. Догнал за крайней хатой, на повороте к гребле. Чуть было не налетел на заднюю, дедову бричку; вгорячах не разобрал, в чем дело:

— Чего стали! Не догнал бы?!

Дед Тимоха, пуча округлившиеся глаза, ткнул кнутовищем в степь, на выгон. Парни на арбе, привстав на колени, застыли в напряженных позах и тоже смотрели туда. Сенька огляделся.

Солнце только-только поднялось из-за бугра. Белая заиндевевшая низина исходила теплым куревом, искрилась на утреннем солнце; а по ней, от бугра и до крайних нахаловских огородов, двигались серые люди. Рябило в глазах, так много этих людей. Шли они вразброд, каждый сам по себе, но все в одном направлении — с востока на запад. У гребли сгущались, текли липкой массой, а выйдя на ту сторону речки, опять разливались по белому грязными потоками. Немногие прыгали через канавы, заходили во дворы. Самые ближние проходили от подвод шагах в ста. Форма невиданная доселе — желтовато-зеленые мундиры, на головах — высоченные овчинные шапки трубой. Шапки эти качались в такт шагам, похоже было — бредет бесчисленная отара овец. Ноги в валенках, сапогах, у иных — обернуты кусками пятнистой немецкой плащ-палатки.

— Руменешты! — крикнул кто-то с арбы.

— Домой, нахаус, до матки! Парни оживились, заулыбались.

«Румыны», — догадался и Сенька. С тоской глядел он на запруженную живым месивом греблю. Когда теперь пройдут? К вечеру? Ночью? На какой-то миг Сенька увидел корявую акацию и прислонившуюся к ней девушку в ребячьем шлеме…

— Гля, гля, хлопцы, пугало огородное, — показывал рукой кривоносый на закутанного в пестрое одеяло солдата. — А винтовку наверняка еще под Котельниковом бросил.

И тут только заметил Сенька: редко у кого торчала из-за спины винтовка. Войско без оружия, войско без строя, войско без командиров! Это было открытие.

Горячая мысль пришла парню в голову: «Пробиться!» На всем скаку вломиться на греблю, черт возьми! Ерзал в седле, сжимал черенок плети. Прикинул глазом: до гребли метров триста, сама гребля — полсотни… Кони добрые! Пролететь бурей, а там — лови…

План был дерзкий и безрассудный. Вспыхнул он, как пожар в знойной степи от случайной спички. В последнюю минуту придумал перевязать левую руку бглым. Помогая зубами, стянул рукав Алиным платочком, рас-правил голубую каемку — таинственный знак отличия.

— Чем не полицай? — Сенька выставил перевязанный локоть.

На черном полушубке платочек выделялся своей особой белизной.

— Дед Тимоха, не отставай! — Он выскочил наперед. — Хлопцы, кнута не снимать с коней. Ни на шаг от меня! По головам перелетим. Дае-е-ешь!

За свистом ветра в ушах не слыхал Сенька позади ни топота копыт, ни перестука колес. Искра чудом проскочила сквозь тесную толпу до середины гребли. А дальше — пробка. Передние остановились, обернулись на шум. Кирпично-черная волосатая стена лиц немо уставилась. Холодом обдало разгоряченные щеки, заныло в середке до дурноты…

Перед глазами у Сеньки — руки, горячий блеск южных глаз, дикий оскал зубов. Руки тянулись все ближе. Они уже возле головы Искры, черные, распяленные. Хотел оглянуться на своих, но почувствовал, что его взяли за сапог. Грязная лапа клещами сомкнулась на уздечке под самым храпом кобылицы. Искра попятилась, норовя вырваться. Рука погнула голову книзу.

Сенька, привстав на стременах, рубанул со всего маху плетью по руке, сдавил сапогами горячие бока кобылицы. Искра, почуяв свободу, с облегченным ржанием свечкой взвилась над бараньими шапками; работая ко-ваными ногами, будто ножом разрезала тугое желто-зеленое людское месиво.

Люди, округлив заросшие пасти, кричали что-то протяжно и гортанно. Чертом вертелся Сенька в седле, остервенело отбивался плетью, сопровождая каждый удар руганью. Его неистовство передалось Искре: прижав маленькие уши, она металась в тесном кругу, как мышь в ловушке, хватала по-собачьи зубами.

Сенька бил и бил плетью. Кубанка упала наземь; слипшиеся волосы трепались будто на ветру, раскрасневшееся лицо перекошено злобой. А кольцо все сжималось и сжималось… «Где они?! Что так долго?!» — распирали ярость и отчаяние. Ему казалось, что он уже страшно давно на гребле. Голос упал до хрипоты, рука одеревенела, устала махать.